— Господа, с этим нужно что-то делать. Нельзя допустить такого удара по нашей государственности. Я готов… готов на все! Герцог Гоэллон, если вы знаете какое-то действенное средство… Реми расхохотался в полный голос и одобрительно хлопнул Флэля по плечу, Кертор тоже улыбнулся, а вот Гоэллону шутка отнюдь не понравилась. Он криво усмехнулся, положил вилку на тарелку и тоже взялся за бокал.

— Кертор, позвольте дать вам совет, — сделав пару глотков сказал он. — Если вы не хотите для себя беды, не шутите подобным образом хотя бы во дворце. Реми, не заставляйте меня думать, что пытаетесь избавиться от удачливого соперника. Алларэ мигом посерьезнел, и Флэль подумал, что ему довелось узреть чудо: глаза золотоволосого герцога без привычной насмешки над всем и вся. Впрочем, это продолжалось недолго — два, три вздоха. После этого Реми ослепительно улыбнулся и кивнул.

— Руи, друг мой, вы как всегда правы. Кертор, простите, что втянули вас в глупый розыгрыш. Флэль едва со стула не свалился. Алларэ, который спокойно принимает чьи-то замечания, Алларэ, который извиняется?! Еще одно чудо. А что, собственно, такого было сказано? Керторец попытался вспомнить, не говорили ли что-нибудь дома на тему смерти королевы Астрид. Это было пять лет назад, Флэлю тогда исполнилось восемнадцать, и его вовсе не интересовали сплетни и слухи, если только они не касались симпатичных девиц в окрестностях замка. Впрочем, было что-то… отец беседовал с дядей, Флэлю поблизости находиться не полагалось. Кажется, речь шла о том, что королева была совершенно здорова, как все агайрские девицы… Тут старшие, которые уже хорошенько подвыпили, ударились в обсуждение достоинств и недостатков девиц и нескоро уже вернулись к предмету беседы. Вроде бы говорили, что подхватить простуду в середине лета немудрено, вот помереть от нее — это уже слишком.

— Ну что вы, господа, я сам превратил невинную шутку в глупую и опасную…

— Закончим на этом, — жестко сказал Гоэллон. — Поговорим о чем-нибудь еще, и хватит шептаться, на нас смотрит король. Господа, что случилось в столице, пока я отсутствовал?

— Кстати, а где вы присутствовали? — подхватил Флэль.

— Я решил устроить моему новому секретарю прогулку, чтобы он отдохнул после занятий в школе. Мы были в Убли, потом — в моем замке…

— Вы необыкновенно заботливы, герцог. А где же объект вашей заботы?

— Прихворнул в дороге и я оставил его дома.

— В столице не случилось ровным счетом ничего, — сказал Реми. — Было на редкость скучно…

— …и потому герцог Алларэ по мере сил эту скуку развеивал, — улыбнулся Флэль. — Переименовал парочку улиц, споил десяток трактирщиков…

— Он преувеличивает, — рассмеялся Реми. — Не слушайте его, друг мой…

— Отчего же? — Гоэллон склонил голову к плечу. — Переименованные улицы — это интересно. Рассказывайте, Кертор! Флэль рассказал, изображая в лицах наиболее примечательные моменты из приключений с Эмилем и Реми. Герцог улыбался, к ним начали прислушиваться и соседи по столу — в какой-то момент седобородый казначей неодобрительно качнул головой, но промолчал. Потом все трое дружно обратили внимание на очередную перемену блюд и принялись комментировать соусы, а также приготовленную тем или иным способом дичь. Керторец чувствовал себя немного странно, сидя между двумя самыми влиятельными людьми в Собране, запросто болтая с ними и подшучивая над обоими по очереди. Вне дворца Флэль, как один из лучших фехтовальщиков столицы, был для Реми неплохой компанией — иногда и под настроение, — а так-то ему полагалось держаться где-то наравне с Эмилем Далорном; его же за один стол с королем никто не сажал. Дядюшка бы порадовался тому, что хоть кто-то из младшего поколения Керторов сделал при дворе столь высокую карьеру, а папаша, разумеется, начал бы ворчать, что при дворе ничего приличного сделать нельзя, а можно только вляпаться в пяток заговоров и закончить жизнь если не на плахе, так в ссылке. Впрочем, оба по-своему правы: дядя почти всю жизнь провел в родовом замке, а батюшка как раз начудил в молодости так, что ему на десять лет запретили покидать баронство Кертору. И все-таки лучше бы сейчас веселиться у тетушки Свары, вот бы еще и с обоими герцогами…

— Отличная идея, — кивнул Реми. — После приема — непременно.

— Я думал вслух?

— Именно, Кертор, именно, — ответил герцог Гоэллон. — Вредная привычка, избавляйтесь от нее, пока не поздно. Кстати, вынужден отклонить ваше любезное предложение. Думаю, компании Реми вам вполне хватит.

— Вы не любите веселых девиц?

— Признаться, не люблю. Страсть, изображаемая за деньги, меня утомляет, а искренности в веселом доме не купишь.

— Если вы так цените искренность, то вас ожидает вечное одиночество, по крайней мере, жизнь без женщин, — ляпнув это, Флэль понял, что пить уже хватит, и пора оценить очередное блюдо, какую-то рыбу в подливке, но Гоэллон ничуть не обиделся.

— Вы правы, это именно так, и меня это вполне устраивает. Кертор, поднимайтесь, король уходит, мы должны проводить его.

Флэль покорно потащился следом за прочими, стараясь не спотыкаться: выпил он, под шутки и остроты, едва ли не втрое больше привычного, но нужно было держаться достойно, и плечи сами развернулись, а мрамор перестал идти волнами и обрел положенную твердость. Очень гордый собой Кертор дошел до нужной двери, поклонился положенное число раз и только после этого обнаружил, что и ровная осанка, и надежный пол под ногами объясняются тем, что герцог Гоэллон аккуратно поддерживал его под локоть. Со стороны все выглядело вполне прилично: два благородных человека идут под руку, беседуя, — но Флэль знал, что происходит на самом деле.

Интересовало его только одно: с чего это два неразлучных друга-герцога решили разбавить свою компанию третьей персоной, куда младше возрастом и ниже по положению? Вдруг показалось, что неслучайным было все, начиная с разговора с Эмилем в Белой зале. Алларец и сам по себе необычный тип, но Гоэллон и Алларэ — с такими людьми не заведешь приятельство по собственному желанию, особенно, если ты один из многочисленных столичных бездельников. Не заметят в упор, пока не решат, что ты можешь быть чем-то полезен, а до тех пор ты — нечто среднее между предметом интерьера и пустым местом. И вот, извольте видеть — под ручку с Пауком, как лучшие друзья… «Во что это я вляпался? — изумленно подумал керторец. — Во что — и как?!».

В этой деревне было достаточно Посвященных, чтобы проповедник мог не опасаться за свою свободу. Все прочее его интересовало мало. Еда, питье, отдых — все это неважно, это лишь голос бренного тела, и его легко заглушить. Другое дело — королевские чиновники, армия или приставы, которых в Сеории всегда слишком много. Слишком сложно не попасться на глаза, переходя от одной деревни к другой, но уж если несешь в углублении посоха важные письма, которые нужно передать Посвященным лично в руки, нельзя позволить себя арестовать, нельзя даже, чтоб тебя запомнили. Нужно быть неприметным. За два года он выучил тропы севера и центра Собраны наизусть. Там, где не рисковали ездить купцы, где никогда не проходили армии, где даже местные жители опасались заплутать в лесу или зайти в болото, незаметный человек в пыльной, застиранной, но не слишком рваной и грязной одежде шел, ничего не боясь. Где нет любопытных глаз, нет и опасности. В Сеории и Эллоне дикие звери почти не попадались, ни волков, ни медведей здесь не было уже столетия, на севере они попадались, стоило отойти от селения на половину дневного перехода, но животных проповедник не опасался. Кто сможет повредить несущему Завет Истины? Только люди, глупые дотошные люди, сердца которых глухи, а глаза не видят ничего, кроме внешней стороны вещей. Глупые люди, подобные мухам. Когда поднимется ветер, они разлетятся, как стая гнуса, перестанут жужжать, суетиться и жалить своим любопытством. Люди-мухи не могут помешать, но могут привлечь внимание, как тучи мух привлекают внимание охотника к падали, оставленной крупным хищником. А хищник затаился в засаде и готов прыгнуть на глупого охотника. Давно сошлись все приметы и сроки. Адепты гонимой и искореняемой веры Истинного Завета долго ждали, таились, прятались между глупцов и невежд, отбивающих поклоны перед ложными чужими богами. Их преследовали, сажали в тюрьмы и пытались заставить отказаться от истинной веры. Упрямые умирали в подвалах монастырей Блюдущих Чистоту, слабые отрекались и обрекали себя на вечное проклятие, хитрые отрекались лишь на словах, чтобы вырваться на свободу — и вновь несли заблудшим слово Истины. Истину нельзя скрыть в подвале. Она прорастает сквозь камень и щебень, сквозь песок и деревянный помост, упрямый репейник, настырный и живучий. Истина не сгорает в огне и не тонет в воде, ее не сплавишь в тигле с ложью, не разбавишь водой обмана — она как золото, как масло, всегда отделяется от фальши, от глупых верований и напрасных надежд. Адепты веры Истинного Завета знают это лучше прочих. Три с половиной тысячи лет Истина прорастает сквозь ложь, которой заполнен центральный мир Триады, три с половиной тысячи лет терпеливой, упорной борьбы, которую вели Посвященные… Настал час торжества. Сбылись все пророчества и приметы, что тайно передавали из уст в уста, и остались лишь два самых главных пророчества, о которых ведают даже глупцы и бездельники, болтуны и пустомели. Глупые рты несут в себе слова Истины, кричат их, шепчут, произносят со смехом и со слезами — и не чувствуют ее вкуса. Таков удел глупцов: не различить золотой монеты в куче фальшивых медных. Наступит срок — прозреют и они, но будет уже поздно. Господь отвернется от тех, кто слушал — но не слышал. Когда сбудется и последнее пророчество, толку ли в том уверовавшим в последний момент глупцам? Господу не нужны слепые и глухие слуги, не отличающие дня от ночи, тьмы от света, а правды — ото лжи, покуда не подскажет поводырь. Не нужны ему и трусы, что обрели веру лишь из страха неминуемой гибели; не нужны и маловеры, готовые искать убежища в Истине, лишь когда рушится их собственный дом, доселе стоявший на шатких подпорках заблуждений. Господь отделит одних от других, и верные — спасутся. Верным будет даровано владычество над всеми мирами Триады — и тем, что не знает железа, и тем, что создан из железа, и тем, землю которого топчут нынче верные, мира, где железо и плоть царят на равных. Проповедник знал, каковы из себя все три мира. Когда Господь даст своим верным слугам право выбирать, он пожелает уйти в тот, что вовсе не знает железа, где нет ни мечей, ни мельниц. Там на деревьях растут плоды, которые утоляют голод и жажду, звери в лесах не дики, а дружелюбны, и нет нужды ни пахать, ни сеять: земля родит по воле своих владык сама.