— Вы не боитесь, что кто-то решит отбить наших спутников?

— В этой части — уже нет, опасаться нам стоит только грабителей и не в меру любопытных офицеров Мерреса, впрочем, до переправы через Эллау осталось всего-то три дня. Первую половину путешествия омрачило лишь одно отвратное происшествие. Широкая дорога шла через не слишком-то густой ельник. Трупы вдоль дорог больше не встречались, и Саннио без опаски глядел по сторонам, не опасаясь натолкнуться взглядом на очередную тошнотворную картину. В какой-то момент он обратил внимание на то, что уже не слышит птичьих голосов. Герцог тоже насторожился, повел носом, секретарь тоже принюхался, но не различил никакого запаха.

— Разбойники? — спросил он.

— Нет, — качнул головой Гоэллон. — Давайте спешимся… Бориан, покараульте, оставляю вас за старшего. Польщенный доверием рыжий кивнул и развернул коня поперек дороги, вытащив из ножен короткий литский меч, купленный по дешевке в придорожной кузнице. В Сауре повсюду торговали оружием, и стоило оно едва ли в четверть цены, даже вполне приличное, как меч Бориана. Не такое уж это было грозное оружие, но Саура чувствовал себя с ним настоящим мужчиной. Герцог двинулся напролом через мелкий подлесок, не обращая внимания на колючие ветки. Он склонил голову вперед, по-прежнему принюхиваясь, и стал похож на гончую, с которыми охотились здесь, на севере — поджарую, с хищной узкой мордой и длинными лохматыми ушами. Саннио едва поспевал за ним, считая шаги. Они отошли от дороги на пять сотен шагов и оказались на небольшой поляне, плотно окруженной высокими елями с седыми, словно припорошенными снегом, ветвями.

Гоэллон замер, глядя под одну из сосен. Саннио встал рядом с ним, посмотрел туда же и вздрогнул. К стволу примерно на уровне пояса секретаря были прибиты две собаки: охотничья и дворовая, покрупнее. Торчал выструганный из дерева кол. Оба животных были нанизаны на него, еще светлое и покрытое каплями смолы дерево пробило обоим горла. В этом было что-то нестерпимо неправильное, недопустимое и несправедливое. У Саннио выступили на глазах слезы, но он не мог поднять руку, чтобы вытереть их.

— Так-так-так, — отбил пальцами дробь по рукаву кафтана Гоэллон. Герцог подошел к мертвым собакам, стащил с руки перчатку и, не касаясь шерсти, повел ладонью над телом охотничьей. На лице его застыло незнакомое Саннио доселе выражение — смесь азарта, крайнего отвращения и ярости. Прищуренные глаза казались почти белыми.

— Подойдите, Саннио, я хочу, чтобы вы это видели. Секретарь покорно подошел.

— Посмотрите, вам ничего не кажется странным? Юноша старательно вгляделся в омерзительное зрелище, но ничего особенного не заметил. Какой-то гадкий человек одним ударом убил двух собак. Удивительно, что это ему удалось, едва ли бедные псины покорно дожидались своей участи, должно быть, их чем-то опоили. Хотя если это сделал хозяин… собака — удивительное животное, случается, что она лижет руки тому, кто ее душит.

— Что ж вы так ненаблюдательны, мой юный друг, — вздохнул Гоэллон. — Посмотрите, сейчас середина дня, тепло, но шерсть покрыта инеем, и он не тает. Приблизьте ладонь, тыльной стороной. Чувствуете, как от них тянет холодом? Я подумал бы, что кто-то хранил тела на леднике и совсем недавно прикрепил их тут, но нет — вот, видите, кровь на земле. Крови было много, большая часть впиталась, но пятна прекрасно заметны. Из трупов кровь не течет. Эти животные были живы, когда их прибили к дереву, а тело собаки теплее человеческого. Еще насекомые — посмотрите, на них нет ни мух, ни муравьев.

— Морды, — сказал Саннио. — У них такие спокойные морды — нет оскала, какой бывает перед смертью.

— И это тоже, — кивнул герцог. — Но выражения на этих мордах… знаете, я многое повидал, но не уверен, что проснусь, если мне такое приснится.

Секретарь молча кивнул. Герцог, как всегда, подметил и сумел назвать главное. Собачьи морды не были искажены или оскалены, но при взгляде на мертвые слепые глаза пробирала ледяная дрожь. Саннио не мог подобрать нужного слова. Его одолевал страх? Отвращение? Нет, все это не годилось. Сочувствие? Жалость? Тоже не то.

— Мне стыдно за человеческий род и за то, что я к нему принадлежу. Впервые в жизни, Саннио, — негромко сказал герцог.

— Да, да, именно!

— Я убил бы на месте того, кто это сделал, — еще тише продолжил Гоэллон. — Знаете ли, Саннио, я отнюдь не святой и не стремлюсь таким показаться, я много убивал, но есть какой-то предел, который никто не смеет переступать… Секретарь присел рядом с герцогом на корточки и положил руку ему на предплечье, надеясь, что подобная фамильярность ему простится. Юноша не мог стоять перед двумя мертвыми животными, не чувствуя живого человеческого тепла. Гоэллон словно и не заметил прикосновения. Он задумчиво глядел на трупы. Тишина в лесу стояла удивительная, невозможная для середины дня. Не кричали вороны, не слышалось короткого хохота горлиц, даже сухие ветки не падали с деревьев.

— Я всегда говорил, что того, кто способен убить доверившееся ему животное, стоит опасаться сильнее, чем убийцы человека. Но это не простое убийство, которое жестокий человек совершает для забавы. Это что-то большее…

Саннио молчал, истошно вцепившись в рукав герцога. Он был благодарен Гоэллону за то, что тот не молчит, но почти не различал слов. Уже потом, много позже, в Собре, ему снилась эта поляна, и тогда оказалось, что он расслышал и запомнил каждое слово.

— Пойдемте отсюда, Саннио, — герцог поднялся и за локоть приподнял спутника.

— Все, что могли, мы увидели, а находиться здесь долго я не посоветовал бы и врагу.

— Мы не закопаем их?

— Нет. Я не хочу прикасаться к этому, да и вам не позволю. Слишком все странно, чтобы можно было действовать так, как хочется. Будь у меня бочонок горючего масла, я бы попробовал сжечь трупы, но, увы, — этой роскоши мы лишены. И еще — я попрошу вас не оглядываться, когда мы будем уходить. Смотрите только перед собой.

Соблазн обернуться был очень велик. Саннио казалось, что он не увидел чего-то важного, не заметил какой-то очень существенной мелочи, которая могла бы пролить свет на загадку. Первый шаг ему удался, но потом он застыл, раздираемый противоречивыми желаниями: выполнить приказ, нет, просьбу герцога и увидеть то важное, что осталось за спиной. Он слышал тихий, но настойчивый зов, еле слышный и оттого еще более властный. Невидимая рука легла на затылок и заставляла его повернуть голову. Саннио точно знал, что ничего хорошего с ним не случится: скорее уж, он обернется навстречу неминуемой гибели, гибели с глазами, заставлявшими испытывать смертельный стыд, но под сердцем зашевелился шальной холодок. Ему было все равно; нет, он жаждал этой гибели, всю жизнь стремился к ней. Он должен был понести наказание за предательство, совершенное многие годы назад, не им, но всем его родом, и хотел его искупить…

Тяжелая пощечина вырвала его из сладкого покаянного забытья. Секретарь прижал руку к горящей щеке и изумленно взглянул на Гоэллона. Герцог никогда его не бил, даже в шутку не отвешивал подзатыльники, не толкал. Сейчас же он ударил так, словно хотел одним ударом разбить Саннио лицо.

— Видели бы вы себя со стороны, драгоценнейший мой, — рявкнул герцог в ответ на немое изумление секретаря. — Я рискнул понаблюдать за вами, но опыт быстро показался мне слишком опасным.

— А вы не слышали зов?

— Слышал, и сейчас слышу, но, знаете ли, нужно думать своей головой. Перед кем вы так провинились, что стремились немедля умереть?

— Н-не знаю…

— То-то и оно, что не знаете. А я знаю, что перед этим, — рука указала на поляну, — чем бы оно ни было, я чист, как невинный младенец. Идите вперед! Саннио не нужно было просить дважды, он ринулся вперед так усердно, что зацепился рукавом камизолы за колючую ветку и потерял несколько пуговиц, но пуговицы были сущей мелочью по сравнению с тем, что оставалось за спиной. Соображать он начал только возле телеги, увидев знакомые и ставшие такими родными лица младших.