* * *
Посыпанные пудрой парики восемнадцатого века.
— Ах, что вы делаете, монсеньор!..
Женское лицо на подушке, мужской затылок, он на ней, обнаженные плечи...
Но если медленно пятиться от этой парочки с их охами и ахами, то мы увидим, что подушка покоится на задрипанном канцелярском столе конца двадцатого столетия, накрытом простыней, кровати вообще нет как таковой, ноги девушки в джинсах находятся на табуретке, его ноги (тоже в джинсах) стоят у стола, а дальше — видны кинокамера и горящие-слепящие осветительные приборы и съемочная группа...
Дурим легковерных зрителей, как можем.
Режиссер за кадром дает указания: «Подходим к оргазму... так, так... учащаем... еще тяжелее дыхание... начинается оргазм, идет, идет... закатываем глазки... начинается эякуляция... так... хорошо... Всем хорошо! Пошла улыбочка на лице героини...»
Вдобавок раскрою еще один секрет: в жизни этот актер и актриса вообще не переваривают друг друга.
— Стоп! — сказал я.
Тут же у меня состоялось вполголоса короткое совещание с операторами Махнеевым и Лабеевым.
— Как тебе дубль, Виталик? — спросил Махнеев.
— У меня к актерам претензий нет, — сказал я. — А как у вас?
— Лучше не будет, — сказал Лабеев.
— Пока не расхолаживай актеров, проверим рамку, — предупредил Махнеев. — Если грязная — снимем еще дубль.
Голая по пояс актриса с мушкой на щеке, в джинсах и старинном парике с буклями подошла ко мне:
— Ну, как я сейчас сыграла?!
— Извините, писать следующий дубль? — перебила помощница режиссера.
— Да, — сказал я.
— Это уже четвертый дубль, — констатировала помрежка и протерла влажной тряпочкой «хлопушку», уничтожив мелом написанную цифру «3».
— Пишите, Шура, пишите, — сказал я.
— Что сейчас было не так? — недоуменно спросила актриса.
Я взял ее под руку, и мы двинулись сквозь толпу сотрудников внутрь рядом стоявшего дома.
— Не верю, — искренно и грустно сообщил я ей.
Миленький домик с мансардой под красной черепичной крышей, занавесочки на окнах... Открываешь дверь, входишь — вместо стен фундусные щиты, скрепленные струбцинами, листы грязной фанеры, поддерживающие их откосы, обрывки оштукатуренной мешковины, стальные тросы стяжек-растяжек с болтами и гайками, опилки на земле, небо над головой.
Это всего лишь декорация из двух стен (третья и четвертая отсутствуют), поставленная среди кустов на территории киностудии. А что дымок из трубы идиллически вьется — так это пиротехники долгогорящую шашку приспособили.
В общем, аферисты мы, кинематографисты.
На моем пути уже внутри фальшивого дома нарисовалась, как всегда накрашенная, словно новогодняя елочка, ассистентка Оля Тургенева — в руках поднос с пустыми одноразовыми стаканчиками. Рядом с ней — меланхолически жующий жвачку замдиректора киностудии Самвел Ашотович с шампанским, знаками показывающий свою полную готовность к откупорке.
— Брысь, — сказал я Оле.
Она, не переставая улыбаться, резво посторонилась.
— Что я сделала сейчас не так? — допытывалась актриса.
— Степень достоверности... недостаточная. Вы вообще предварительно репетировали с партнером? — задумчиво поинтересовался я.
— Как же я могла с ним репетировать, если он женат!
Она была еще совсем начинающая артистка и приколов пока не понимала. Хотя — может, это я не понимал ее юмора?
Мы уже вышли с ней из «дома», и рядышком случился педик Ростик — Ростислав Сердюченко, редактор фильма.
— Вот с ним могли бы порепетировать — он холост, — с серьезным видом тянул время я. — Согласны, Ростик?
— Ах, Виталий Константинович! Нет, ну, что вы такое говорите? — испуганно произнес он своим глубоким грудным контральто.
— Ну, почему вы не хотите помочь актрисе? — по-садистски спокойно допытывался я. — Если искусство требует. Жертв!..
— Ну, я не могу! — воскликнул Ростик своим женским голосом — другого у него не было, и покраснел.
— Надо было сыграть как-то... задушевнее, — поделился я с актрисой своими глубокими размышлениями.
— Куда уж задушевнее?! — изумилась она. Но задумалась.
Мы прошли мимо чьих-то вознесенных в небо ног в затасканных кроссовках — кто-то из группы, возможно, каскадер, делал стойку на голове — и вновь оказались внутри якобы дома.
Админтроица: директриса киностудии Яворко, председатель профкома и главный инженер стояли в сторонке и терпеливо ждали.
Механик с крестьянской фамилией Дворянинов, откинув боковую крышку, угрюмо и сосредоточенно копался в утробе кинокамеры, светил туда тоненьким, с авторучку, фонариком, держа его в зубах. Все вокруг буднично переговаривались, покуривали, усердно делая вид, будто безразличны, но пиротехники уже приготовили спички.
— Я ничего не понимаю. Вот вы возьмите и сами мне покажите, как я должна сыграть! — в сердцах говорила актриса.
— При всех? — удивился я.
— Ну, не при всех...
Деликатной рысцой приблизился Саша Жмурик и осторожно, на полусогнутых принялся перемещаться параллельным курсом в «дом» и из «дома», искательно заглядывая мне в лицо — не смел перебить моего, очевидно, очень важного разговора с актрисой.
— Что тебе, Саша? — спросил я.
— Я по поводу постели... — робко улыбаясь, промямлил он.
— Какой еще постели?
— Ну, вот-с — одиннадцатого числа-с вы ездили в командировку-с, — эта ходячая пародия на лакеев из пьес Островского раскрыла папочку, глядя, впрочем, не в бумаги, а на меня, как говаривали в старину, с невыразимой приятностию во взоре. — Железнодорожные билетики-с вы представили-с, а талончики на постель — нет, не представили-с. Порядочек требует-с... отчитаться-с...
Механик погасил свой сигарообразный фонарик, оторвался от чрева «Аррифлекса» и направился ко мне.
— Послушай, Жмурик, ну, что — это именно сейчас нужно?! Срочно?! Горит?! — гаркнул я, и этот живой анахронизм тотчас исчез, предварительно до смерти испугавшись.
— Все только о постели и говорят, — буркнул я. — Тут постель, там постель... Какие-то сексуальные маньяки. Вы бы пока накинули что-то на себя, а то... народ соблазняете.
— Ой! — сказала актриса и быстро прикрыла груди ладонями, только сейчас вспомнив, что она все еще топлес.
Художница по костюмам Крошкина подала ей рубашку.
— Что вам все-таки не нравится? — чуть не плача, спросила актриса, застегивая пуговички.
Она все еще не понимала, что это розыгрыш.
— Не то... не то... — трагическим шепотом констатировал я.
Тут ходившая за мной по пятам Тургенева нахально забежала вперед, встала, загородив мне дорогу с ужимками маленькой девочки, и многозначительно протянула поднос с девственно порожними пластмассовыми стаканчиками. Подоспевший Самвел Ашотович, не переставая жевать, напомнил мне о существовании бутылки шампанского путем ее легкого поднятия вверх.
— Что это? — грозно спросил я.
— Сегодня же последний день съемок, Виталий Константинович, разве вы не знаете?! — надувая губки в первой половине фразы и закатывая глазки во второй, пропела Тургенева.
— Виталик-джян... — с отеческой укоризной сказал Самвел Ашотович. Механик Дворянинов тем временем пробрался ко мне, наклонился к моему уху и доложил шепотом:
— Рамка чистая.
— Да что вы суетесь? — возопил я. — Вы нас отвлекаете! Сейчас будем снимать дубль за дублем, пока актеры не сыграют как положено!
— А как положено? — в отчаяньи спросила актриса.
Дворянинов нагнул голову пониже, чтобы она не видела, как он беззвучно давится от смеха.
— А как положили вас с партнером, так и положено! — сообщил я.
— Да он же прикалывается! — механик не выдержал и заржал в голос. Я поднес к губам мегафон:
— Всем спасибо! Смена закончена! Фильм завершен! Все было прекрасно! Просто замечательно! — Взял руку актрисы, поцеловал ее и добавил: — Вы сыграли очень талантливо! Верю!
Самвел Ашотович тотчас стрельнул шампанским, кругом стали горланить «ура» и хлопать в ладоши, кто-то из осветителей попытался сбацать на гитаре туш. «Так вы меня разыграли?!» — раз за разом восклицала, смеясь, актриса и полушутливо барабанила кулачками по моей груди. «Верю!» — кричал я ей. Я жал протянутые руки, чокался, пил, одна из сотрудниц прыгнула сзади мне на спину, обхватила мою шею и завизжала, я перенес ее на спину главного инженера, где она продолжала визжать, в небо брызнул фейерверк, но всех в карнавальном коловращении перекрыл голос директрисы киностудии Яворко, и немудрено — она воспользовалась моим «матюгальником»: