— Но теперь же она чересчур мокрая, прямо капает с тряпки на паркет! Ты что — назло? Тебе лень тряпку как следует выкрутить?! Как ты смотришь на мать?
— Как я смотрю?
— Ты меня разорвать готова! Разве так смотрят на мать?! Ах ты сволочь, ах ты мерзавка!
— Я все делаю не так! — закричала в отчаяньи девушка, в ее голосе слышались слезы. — Не так стою, не так смотрю, не так говорю!.. У тебя все всё делают не так, ты одна всё делаешь так, как нужно!..
— Ты еще матери замечания смеешь делать! Ты моей смерти хочешь?! Гадина!
— За что?.. За что?.. — голос девушки перешел в рыдания.
— Ой!.. — раздался тот же женский голос, но теперь с насмешливыми нотками. — Только не надо мне вот этот вот театр устраивать! Кто же поверит твоим крокодиловым слезам! Лицемерка чертова! Довела мать, а теперь разыгрываешь обиженную?! Будешь так себя вести, клянусь, вот так вот возьму топор и вот так вот промеж глаз тебе... Честное слово! Доведешь меня!
Из парадного выбежала, не разбирая дороги, девушка в том возрасте, когда формы уже начинают округляться и, соответственно, нарастает грация, но еще сохраняются некоторая угловатость в движениях, мальчишеские элементы в походке, и чуть не врезалась в дверцу моей машины. На ней было светло-сиреневое платье с каким-то темным хаотичным рисунком, с плеча свисала на ремешке спортивная сумка.
Отняв руки от своего мокрого лица, она сказала:
— А я вас знаю, — и, слабо улыбнувшись, принялась вытирать слезы тыльной стороной ладони. — Я вас по телевизору видела. Вас зовут Виталий... забыла...
— Виталий Константинович, — отрекомендовался я.
— Ага, — сказала она и громко шмыгнула носом. — Вы к тете Ире из четвертого парадного ходите.
Все всё знают, ничего не скроешь.
— Действительно, — подтвердил я.
Она вздохнула и сказала с сожалением, будто ей не нравилось собственное имя, да ничего уж не поделаешь:
— А меня зовут Милена...
— Как? — переспросил я.
— Милена... — повторила она, и губы ее вновь задрожали, хотя она и попробовала улыбнуться.
— А кто это на тебя так горло драл?
— Моя мама...
М-да, надо было срочно менять тему.
— Слушай, торта хочешь?
— Да. А... а что вы спросили? — Она сдула челку. Я рассмеялся:
— Ты сказала «да», даже не расслышав, что я спросил.
— Да... ой, то есть...
Кончик носа у нее вскоре был перепачкан кремом. И улыбалась она уже почти весело.
— Ой, мама идет! — вдруг испуганно вскрикнула девушка и вместе с куском торта в руке сползла с сиденья. — Уже прошла?
— Прошла.
— Это она в магазин отправилась, — пояснила Милена. — Давайте куда-то отъедем отсюда.
— Куда?
— Куда хотите.
— А куда это ты с сумкой собралась?
— На тренировку. Там спортивный костюм... Но я могу не пойти.
— Тренировки пропускать нельзя, — назидательно изрек я. — Знаешь что, давай я тебя подвезу на тренировку. А сам поеду на пляж купаться.
— А на какой пляж вы ходите? — спросила она после некоторого раздумья. Коленки у нее были поцарапаны, на левой виднелось вылинявшее пятно зеленки.
Так в мою жизнь вошла Милена.
* * *
Я миновал проходную киностудии, «что в люди вывела меня», и на мраморной лестнице админкорпуса столкнулся со спускавшимся мне навстречу вечно перепуганным Жмуриком — невзрачным, с оттопыренными ушами-локаторами маломерком, про таких обычно говорят «ни кожи, ни рожи». Как всегда неряшливо одетый, на этот раз еще и с каким-то птичьим пухом на лацканах, плечиках кургузого пиджачка и шевелюре — уж не в курятнике ли ночевал? — он немедля принялся умильно улыбаться:
— Здравствуйте-с, Виталий Константинович! Как здоровьице-с? — с каждым словом он мелко кланялся, поедая меня глазами.
— Слушай, а почему тебя все зовут Жмуриком?
— Так я-с... фамилия моя-с Жмыря! — Он обеими руками подобострастно тряс мою ладонь. — Я ведь у вас в съемочной группе помощником администратора работаю-с!
— Это я знаю.
— А от фамилии Жмыря — Жмурик, так все меня кличут-с, прозывают-с. Я не обижаюсь.
Слякоть бесхребетная, тряпка безвольная. Мужику под тридцатник, а лицо в подростковых прыщах. И даже не прыщах, а скорее застарелых, прижившихся фурункулах. Черти что.
— Понятно, — сказал я и двинулся наверх, а когда лестничный марш завернул, увидел, как это чудо в перьях с нежностью глядит мне вслед, само себе крепко пожимает руку, дружбу изображает: «Всего вам наилучшего-с! Привет домашним-с!»
* * *
Милена понуро брела по набережной, толкая ногой какой-то камушек. На ней было уже знакомое мне платье — сиреневого цвета с то ли синими, то ли фиолетовыми иероглифами, из которого она давно выросла. Я окликнул ее. Но пришлось повторять еще и еще: «Иди сюда», потому что Милена, почти сразу же узнав меня, тем не менее никак не могла поверить, что зову именно ее.
— Я? Меня? — и оглядывалась, ища, к кому я обращаюсь, хотя вокруг никого не было.
А потом вдруг побежала во всю прыть, процокала, сломя голову, своими обшарпанными «лодочками» на низком каблуке по ступенькам и очутилась, судорожно переводя дыхание, передо мной, стоявшем в плавках на песке.
— Гуляешь? — спросил я.
— А? Д-да, — с торопливой готовностью к любому отчету сказала она. — Я случайно здесь оказалась, смотрю — вы... А вы меня увидели...
Насчет «случайно здесь оказалась» — это она, конечно, загнула.
— Купаться будешь? — спросил я.
На ее лице отразилась безмерная радость, тут же, впрочем, потухшая:
— А... Я купальника с собой не взяла...
За лицом Милены интересно было наблюдать — резкий переход от детского восторга к глубокой печали. Купального костюма не прихватила — это, конечно, очень весомый повод для большой грусти.
— Так наденешь мою футболку.
— Ой, а можно? — засветилась она улыбкой. И тут же опять погасла. — А как же вы... домой пойдете?
Честно говоря, что-то настораживало меня в ее поведении.
Ну, например, такая ли уж Милена «маинькая девоцка»? К ней тогда подкрадывалось семнадцатилетие. Физическое развитие соответствовало, если не считать излишней худобы. А вот по эмоционально-психологическим реакциям ей можно было дать лет тринадцать. Отставание в умственном развитии? Не похоже. Значит, «делается»? Но если так, то очень качественно.
— Пойду домой по пояс голым. В смысле сверху до пояса голым, а не снизу до пояса.
Когда до Милены дошел смысл моей шутки, она звонко рассмеялась. Она вышла из раздевалки. Моя футболка выглядела на ней, как платье — до колен.
— Кошмар, — вдруг сказала она. — Ваша футболка ведь от соленой воды испортится. Я буду без футболки. Только не смотрите на меня, хорошо?
Она сбросила мою футболку на песок и, прикрыв груди ладонями, пошла в одних трусах впереди меня, я смотрел на ее остро выпирающие лопатки и легко поддающиеся пересчету ребрышки.
Солнце играло на морской поверхности, как на мятой фольге.
— А вы любите лето? — спросила девушка уже в воде, полуобернувшись ко мне и, не дожидаясь ответа, сообщила: — А я люблю. Летом тепло и можно купаться. — Тут она вся просияла изнутри. — А зиму я не люблю. Зимой холодно. — Сияние прекратилось, произошла очередная кратковременная смена эмоционального состояния. — Правда, зимой можно кататься на саночках... — огорчение от зимней стужи прошло, в глубине у нее потеплело.
Я глядел на Милену и думал — действительно ли она ребенок, несущий благоглупости, или ее инфантилизм напускной, игра: я еще совсем крошечка, Лолиточка, дядечка. Ни к какому выводу я не пришел.
* * *
IВозле своего парадного Милена сказала явно огорченно: ;
— Вы к тете Ире идете? —Да.
— Только, пожалуйста, вы сразу идите, ну, не стойте здесь...
— Не понял.
— Ну, не надо слушать, что там у нас сейчас будет. Пожалуйста!.. Я, конечно, остался послушать.
— А-а, явилась! — за окном первого этажа раздался женский крик. — Ты где шлялась, скотина? Что это такое?! Ты должна была свитер после стирки вот так вот аккуратно вчетверо сложить и вот так вот положить в шкаф! Ты почему, гадюка, его швырнула в шкаф комком?! Я открываю шкаф — ужас! Доведешь меня, честное слово, возьму топор и вот так вот тебе между глаз!.. Ой, вот только не надо мне эти свои фальшивые слезы демонстрировать! Притворщица! На меня это не действует, дрянь двуличная!..
