— Минуточку внимания! Дирекция киностудии поздравляет съемочную группу и лично режиссера Зарембу Виталия Константиновича с завершением съемочного периода!
— Досрочным! — поправила председатель профкома.
— Досрочным! И сообщает, что ваша группа признана лучшей на киностудии по производственным показателям!
— С присвоением переходящего откуда-то куда-то красного знамени, — сострил я между глотками шампанского.
— Знамен теперь нет, — сказала председатель профкома. — Знамена закончились. Но вы все молодцы.
— Группа награждается, — добавил мегафон, — денежной премией в размере... Размер потонул в радостных криках.
Это наша киностудия. Если подняться высоко на большом операторском кране, видно ее всю: по периметру идут съемочные павильоны, костюмерные, гримерные, цех обработки пленки и прочие необходимые кинопроцессу строения, зелень внутреннего скверика с аллеями и скамейками, а дальше обрыв и синее в оттеночных акварельных потеках, с путешествующими морщинками море.
* * *
Около полуночи, возвращаясь домой, я обнаружил в своем парадном Милену. Она сидела на подоконнике, болтала ногами и грызла ногти.
Пока я преодолевал оставшиеся ступеньки, она встала и, косолапя — вывернув ступни на внешний рант так, что подошвы ее могли лицезреть друг дружку, принялась рассматривать собственную обувь:
— Мама опять загуляла. Я не могу попасть домой...
— Врешь ведь.
— Я вообще никогда не вру, — сообщила Милена и, подумав, добавила: — Я фантазирую...
— Иди домой, — сказал я.
— Ладно, — вздохнула она. — Я погуляю по улицам до утра, а утром пойду в школу. Но если меня кто-то изнасилует — это будет на вашей совести...
* * *
Пока Милена плескалась в ванной, таможенник В. К. Заремба устроил досмотр ее сумочке. Как я и ожидал, в ней среди прочего оказались ключи от квартиры (какой, конечно, неизвестно, но догадаться несложно).
Я лежал в кровати и читал книгу, когда появилась Милена в халатике с полотенцем, тюрбаном обмотанным вокруг головы.
— Ой, а вы починили раскладушку...
Показалось ли мне, или все же в подтексте кроме основной окраски — удивления, прозвучало и чуть-чуть разочарования?
— Как видишь. А теперь объясни, пожалуйста, если ты не можешь попасть домой, откуда у тебя взялся с собой домашний халатик?
Вместо ответа Милена издала несколько звуков вкупе со вздохом, что-то вроде: «А... так... ну... вот...», но на самом деле куда более неартикулированных. Потом, когда свет уже был потушен, с раскладушки донеслось:
— А вы не спите?
— Нет.
— А вы, ну, починили раскладушку потому, что знали, что я приду?
— Скажем так, знал, что сегодня твоя мама опять загуляет. Она очень даже миленько рассмеялась:
— Ну, что вы всё хотите уличить меня во лжи? И в сумочке моей рылись, чтоб посмотреть, есть там ключи от квартиры или нет...
Эта девочка начинала меня пугать. С ее сумочкой я обошелся так аккуратно, что заметить следы инспекции было невозможно. Да она после ванны к стулу, на котором лежала ее сумочка, и не подходила... Значит, на пушку берет. Ловко.
Пока я все это обдумывал, она добавила со вздохом:
— А может, девушка просто влюбилась в вас... А вы нет чтобы догадаться, так начинаете прищучивать ее — лживая, врешь, такая-сякая...
То, что Милена барышня не простая, я уже к тому времени понял.
* * *
На стенде «Их разыскивает милиция» я изучал фоторобот мужчины, очень похожего на меня, только в бесшабашном варианте, когда в коридоре появилась Милена и плюхнулась на стул рядом со мной. Ерзая, устроилась поудобнее. Лейтенант, сопровождавшая ее, скрылась в кабинете.
— Представляете, — затараторила вполголоса Милена, — они отвели меня к гинекологу, а как узнали, что я девственница, говорят так разочарованно: «Так у тебя с ним ничего не было?» Я говорю: «Нет, конечно. Я порядочная девушка». Они спрашивают: «А где же ты спала у него?» Я говорю: «На раскладуш...»
Тут из двери кабинета вышла седовласая пожилая женщина.
Осекшаяся Милена вскочила и с комично-серьезным видом повела рукой:
— Это Виталий Константинович... Это Анна Илларионовна, наша класс-ссная руководительница.
— Не паясничай, — улыбнулась классная и повернулась ко мне. — Здравствуйте.
— Я не паясничаю, — все тем же тоном великосветской дамы сказала Милена и скорчила рожу ей в затылок.
— Просили вас зайти, — сказала Анна Илларионовна.
— И меня тоже?! — обрадовалась Милена. — Ур-ра!
— Нет! Ты обойдешься, красотка.
— А плюс бэ равняется цэ квадрат... — печальненько сообщила ей Милена.
— Вы должны нас понять, — поведала мне в кабинете дама-капитан. Она говорила с легким молдавским акцентом. Женщина-лейтенант сидела в углу и пялилась на меня.
— Я никому ничего не должен, — огрызнулся я.
— Поступило заявление матери — девочка не ночует дома. Мы должны были разобраться. Вот ваш паспорт.
— Понятно, — сказал я.
— А я видела ваши фильмы — «Орхидеи расцветают в полночь», потом этот... э... забыла название, я раза три смотрела и каждый раз плакала... Ну, там, где в конце он ее догоняет, в него стреляют с глушителем, он падает на колени, а она выстрела не слышит и думает, что это он у нее прощения просит... забыла, как называется...
Это была неправда. Она прекрасно помнила название фильма. Некрасивая, без обручального кольца капитанша, которая определенно не могла пожаловаться на излишнее внимание к ней особ мужского пола, испытывала с трудом скрываемое удовольствие — это видно было по ее лицу — от кинолент, где героиня пользуется огромным успехом у мужчин, где кавалеры, ухажеры, женихи за дамой табунами бегают, о чем-то умоляют женщину, да еще на коленях — это соответствовало ее потаенным желаниям. Называется — иллюзорная компенсация. Бедняжка могла представить себя на месте этой счастливицы, помечтать, умиленно поплакать — везет же некоторым, и это сглаживало ей жизнь, делало не такой серой. А жирный рохля-бухгалтер с телом, как холодец, любит смотреть боевики, где герои сильные, смелые, ловкие...
— Я могу быть свободен? — перебил я.
* * *
Кинематографисты обычно насмешливо относятся к писакам, которые разок-другой, с наскоку побывав на съемочной площадке, пытаются ваять то ли очерки, то ли повести на тему «мир кино», а по сути, заметки туриста, путешествующего по стране своих дилетантских представлений, домыслов и фантазий.
Режиссера они обязательно изображают вертлявым типом при непременных темных очках и белой кепке.
На каждом шагу вкладывают в уста изображенных ими псевдокиношников словечко «фотогеничность». Хотя от этого термина кинематографисты отказались давным-давно как от ничего не обозначающего, а только запутывающего.
Осветительные приборы, которые мы используем на съемках, они почему-то называют на театральный манер «юпитерами», хотя правильно ДИГи — дуги интенсивного горения, и с «юпитерами» они ничего общего не имеют.
Десятка два таких ДИГов рабочие операторского цеха вытащили на воздух со склада и принялись за их покраску.
Тут же стояло старое трюмо. А перед ним — Жмурик. Его было не узнать. Он, вальяжно поворачиваясь, разглядывал себя под разными углами в зеркале, точнее, свой новый, довольно приличный костюм. Причесанным этого пентюха я вообще никогда раньше не видел. Я обошел помощника администратора полукругом.
— Здравствуйте, — сказал он небрежно.
— Жмурик, ты ли это?
В окрестностях Милены
— Меня зовут Александр Леонидович, — обронил он.
— Та-ак, — сказал я. — Что случилось?
— В каком смысле, друг любезный? — все еще важно уточнил А. Жмыря, но уже немного занервничав.
— Как твои командировочки, железнодорожные билетики-с? Он ответил не спеша, параллельно изучая в зеркале свое лицо:
— Так ведь я уже этим не занимаюсь. Меня ведь повысили — назначили замдиректора киностудии. — И добавил задушевно-покровительственно: — Милейший, вы разве не знаете?
