Я ощущал себя противным старым Сальери, впервые узревшим юного Вольфганга Амадея. Другим актрисам десятая доля такого мастерства давалась долгими годами упорного и тяжелого труда-учебы, а у Милены все получалось сразу, само собой, легко и играючи.

Истины не было, она не существовала вообще как таковая. Правда пропала без вести. Определенность ушла на пенсию. Отдел верности полным составом отправился в бессрочный отпуск, и их подменяли сотрудники отдела внешней достоверности. Все подлинники выкрали и сожгли. Остались, торжествующе разрастаясь, лишь хитросплетения этой девочки, дьявольски блестящая игра Милены, которая могла сделать правдивым все.

Все и ничего.

— Что-нибудь не так? — с каплей на щеке спросила Милена — ощущалось I спокойствие мастера, знающего, что работа выполнена, как всегда на совесть, но может, какие пожелания-замечания будут у клиента.

«Так, даже слишком так», — подумал я. А вслух, глядя в темноту за окном своей кухни, сказал:

— Все равно мы уже не заснем. Идем гулять.

— Ур-ра! Идем! — загорелась Милена. — Мне тоже спать не хочется!

* * *

— Курить лучше на кислороде, — заметила Милена.

— Почему? — заинтересовался я.

— А так никотин лучше усваивается.

Мы шагали по обезлюдевшему ночному городу. В «батискафе» я купил бутылку водки и отхлебнул прямо из горлышка.

— Я никогда не видела, как ты пьешь из горла, — сообщила Милена.

— Ты еще многого не видела, — грубовато ответил я и отпил еще, не закусывая.

— Ага, — согласилась Милена.

— Идем к морю.

— Слушай, почему ты не сказал, что идем на пляж? Я бы купальник взяла...

Тут Милена увидела впереди на асфальте мелом намалеванную решетку «классиков», помчалась к ней и стала прыгать то с радостным, то озадаченным ойканьем. Я опять приложился к бутылке. Я стоял и смотрел, как резвится это ужасное чудо. Ужасное и прекрасное. И трудно сказать, чего больше. Строит она сейчас из себя маленькую девочку? Или непритворна?

Потом мы встретили голого по пояс (выше пояса, разумеется) мужчину атлетического сложения со стремянкой на плече.

— Купите лестницу, — предложил он.

— Ха, дядечка где-то лестницу спер, — высказалась Милена.

— Кто спер?! — не понял дядечка.

— Ой, нет, я не вас имела в виду! — перепугалась Милена. Перепугалась ли? Или сыграла, что «перепугалась»? Это интересный вопрос.

— А сколько хочешь? — полюбопытствовал я. Он почесал в затылке:

— На шкалик.

— Так давай я тебе налью, — я показал на бутылку.

В очередном круглосуточном «батискафе», прислонив к нему стремянку, мы попросили по стакану. Выпили. Милена с интересом нас рассматривала. Действительно, плохо выбритые, хлещущие водку, воняющие табачищем — занятные создания эти мужчины. Я заметил на его обнаженном торсе засохшие плевочки извести — очевидно, он зарабатывал себе на жизнь ремонтом квартир и только что закончил работу.

— Еще? — предложил я.

— Нет, спасибо, — сказал он. — Мне хватит. Норма. Счастливо оставаться. Да пребудет с вами Господь.

— А лестницу забыли! — крикнул я вслед.

— Так она ж теперь ваша, — спокойно ответил мужчина, не оборачиваясь. — Она мне не нужна. Удачи!

— Так мне тоже не нужна! — растерянно прокричал я.

— Эй! — окликнула мою спину продавщица «батискафа». — Лестницу забыли!

— Вам пригодится! — загорланил я. — Воробьев гонять!

Но она заподозрила какой-то подвох, выскочила из киоска и давай орать благим матом:

— Вы шо, не слышите, шо я ховорю?! Заберите, ховорю, вашу лестницу!

Мы с Миленой миновали прибрежный ресторан. Официанты водружали стулья на столы и выпроваживали последнюю загулявшую-засидевшуюся компанию, ловили им такси. Стремянка на моем плече их ничуть не удивила.

Потом на пляже у пирса остановилась автомашина со светящимися сверху «шашечками» и вылезла хмельная парочка, а вторая пара, тоже в стельку, осталась внутри. Возможно, это были те самые, из кабака. А может, другие.

Потом пьяный ударил свою спутницу, она упала.

— Помогите! — поднимаясь, заверещала она. — На помощь! Он опять ей врезал.

Я принялся его увещевать и тоже получил по лицу. Рассвирепев, я попросил Милену подержать бутылку и давай молотить его то левой, то правой. Потом, помню, он уже лежал, а я все не мог остановиться и бил его ногами. Таксист крикнул:

— Хватит, ты ж его убьешь.

Тут из такси вылез второй пассажир, тоже под хорошей мухой и угрюмо, разлапистой походкой, очевидно, воображая себя Шварценеггером, направился ко мне, замедленно, как в рапиде, засучивая рукава. Без лишних разговоров я отлупцевал и его и уложил рядом с первым. Тут нетрезвая женщина, за которую я вступился, пришла в чувство, встала и решила выцарапать мне глаза с криком: «За что ты бьешь моего мужа?!»

Уже светало. И такси, и пирс, и пьяные куда-то пропали, похоже, мы были уже на другом пляже. Милена макала платочек в морскую воду и вытирала кровь, выступавшую из моей рассеченной губы.

Появились первые бегуны — он и она, лет по семьдесят. Бежали слаженно, нога в ногу, почти касаясь друг друга плечами, как два дельфина. Затем они совершенно идентичными движениями сбросили одежду, одновременно, с одинаковой скоростью, синхронно поднимая брызги, устремились в море — одним миром мазаны, два сапога пара, одного поля ягоды.

Милена стояла совсем близко. В первых солнечных лучах, румянивших все вокруг, я видел поры на коже ее лица, ее ушко, просвечивающее розовым.

— Хочешь, я скажу тебе правду, ну, про мальчика с дискотеки, — начала она вроде бы нежно и вроде бы устало. Но я разглядел лукавинку, притаившуюся в уголках ее глаз и рта.

Я зевнул, повернулся к Милене спиной и сказал уже на ходу:

— Да ну тебя. Идем домой спать.

Она поплелась за мной, как побитая собачонка.

— Я не могу не врать, — скулила она за моей спиной. — Когда я не вру, мне скучно.

— Ты не врешь, ты играешь. Ты не можешь не играть.

Песок закончился, мы уже поднимались по лестнице, росшей в город, чьи крыши с детским любопытством выглядывали из-за крон акаций.

— Я не могу все время быть одной и той же, я должна быть разной... Как ты не понимаешь!

— С чего ты взяла, что я не понимаю? Я как раз тот редкий человек, кто тебя понимает. Только мне от этого не легче.

— Ты обиделся на меня? Я глупая? Вот такая у тебя глупая... сожительница. Сожительница... Я — твоя сожительница!

— То, что ты блестящая актриса, ты доказала. Вот только верить я тебе больше никогда не буду. Ни единому твоему слову.

Поравнявшись со мной, она потянула из моей руки бутылку с водкой. Я отпустил поллитровку и остановился. Милена тоже. Она пригубила из горлышка. Закашлялась. Я поискал в карманах:

— Жвачки хочешь? Больше закусить нечем.

И тоже сделал пару глотков. Опустошенной стеклотарой попытался попасть в пасть урны возле бильярдной, но промазал. Бросил прощальный взгляд на море. Тщедушный, слабохарактерный ветерок раздражал водную гладь своими неврастеничными порывчиками, и она периодически недовольно морщилась.

Стремянка так и осталась стоять на пляже, как перевернутая вверх ногами «галочка» из отчета. Зачем она мне?

Правда, позже мне иногда казалось — если бы я забрал ее домой, все сложилось бы по-другому. Но это уже, не знаю, как поточнее выразить, в общем, из области иррационального...

* * *

С тех пор в общении с Миленой меня не оставляло волнующее и одновременно пугающее ощущение незримого присутствия Протея, постоянно меняющегося божества, описанного Гомером.

В отличие от других греческих богов, каждый из которых мог по собственному желанию предстать кем угодно — скалой, животным, морской пеной или дуновением ветерка, но все же имел свой собственный, константный, изначальный облик, Протей своего внешнего вида не имел в принципе. В этом была его уникальность даже в пантеоне небожителей, но и его мука. Он сам не знал, какой он взаправдашний, и каким будет через секунду.