— Чей это голос? Что-то знакомое...
— Чей это голос? Что-то знакомое...
— Это мой голос?!
— Это мой голос?!
* * *
Плато, на котором был разбит парк, заканчивалось, меж деревьями заголубело море, всякий раз, в любую погоду подозрительно похожее на Айвазовского, уже покорно явилась из зелени готовая к попиранию ногами лестница, к нижней ступеньке которой льнул песок пляжа.
Милена была веселой, со своей обычной периодической припрыжкой и забеганиями впереди паровоза Константиновича, что, как всегда, не совсем соответствовало ее возрасту, ничто не предвещало и вдруг...
— Вот этой дорогой мы ходили с отцом на пляж, папа вел меня за руку... — сказала Милена. — Теперь у папки другая семья, я ему не нужна. Я никому не нужна...
И она начала плакать. Вытирала слезы пальцами, вовсю шмыгала носом. Потом попросила:
— Возьми меня за руку, пожалуйста... — И я протянул ей руку. Милена тотчас, как по мановению волшебной палочки, прекратила реветь, даже улыбнулась и пробормотала: — С чего это вдруг я расклеилась?
«Что это за женщина идет навстречу с неестественно, словно вампира увидела, расширенными глазами», — подумал я.
И вдруг понял — это Ира... Ирина Владимировна.
Разглядела ли Милена Иру до того, как вдруг срочно принялась вспоминать свое идиллическое детство с папенькой? Была ли сцена со слезами уловкой, нехитрой трехходовой комбинацией, призванной продемонстрировать поверженной сопернице свой триумф — я не просто рядом, меня ведут за ручку?
Думаю, что да.
* * *
На краю неба по соседству с ошметками заката уже начал сыровато пропечатываться лунный блин, Милена идет впереди меня по быстро вечереющему пляжу, ее сиреневое платье кажется в сумерках магниево-белым, намокшие тяжелые волосы отливают лоском, словно покрытые лаком, я шагаю сзади и выкручиваю на ходу махровое полотенце — это уже после купания мы направились домой, слышна постепенно удаляющаяся музыка из транзисторного приемника, уносимого кем-то из таких же, как мы, припозднившихся купальщиков. Милена вдруг останавливается, и я, чуть не налетев на нее, тоже. Она смотрит на меня вопрошающе-беззащитно и затаенно улыбается, я молчу, в призрачном полусвете на ее лице отражается сложная гамма чувств, которую я не берусь описать, помню только мило наморщенный лоб, и она говорит:
— Я люблю тебя. Я... тебя... люблю...
* * *
Милена встречала меня с полевыми цветами, от одного вида которых меня передернуло. Я ее не сразу заметил в толпе, она выскочила из-за чьей-то спины и бросилась мне на шею.
— Приветик! — крикнула она.
Потом мы шли к автостоянке аэропорта, я вручал мзду сторожу, приводил хмурое ветровое стекло своей автомашины в состояние удобопросматриваемой прозрачности.
— Красивые цветы, — сказал я. — Спасибо.
— Я их на поле возле аэродрома нарвала. Слушай, а ты любишь, когда тебе цветы дарят? — должно быть, что-то почуяла по моему лицу. Или по интонациям. А может, заметила, что я будто невзначай положил букет в багажник (втайне надеясь, что Милена не вспомнит о нем, и твердо намереваясь его там забыть).
— Ну, как... Ну, в общем, да...
— Нет, скажи мне правду!
Я хмыкнул.
— Правду? Да ты обидишься.
— Скажи мне правду! Пожалуйста... — взмолилась Милена.
— Цветы — это приятно...
— Ну, не увиливай. А если честно?
— Ну, понимаешь, психология мужчины и женщины — две большие разницы... Ну, ладно, если честно — когда мне преподносят букет, я ничего, кроме неловкости не испытываю. Это все равно, если б тебе подарили боксерские перчатки. Ну, не обижайся. Все равно спасибо за цветы.
— Спасибо за честный ответ.
Почему я не сказал ей правды? Ну, не мог я. Не хотелось лишний раз вспоминать похороны дочери.
Мы уже вырулили на кольцевую дорогу, когда сидевшая рядом Милена вдруг бухнула:
— Знаешь, я тебе тоже должна признаться... В общем... я тебе изменила.
В мою резко остановившуюся «девятку» чуть не врезалась сзади идущая «Шкода», завизжали тормоза грузовика, едва не ударившего «Шкоду», из окошка рядом тормознувшего «Опеля» высунулся водитель и начал выражаться на великом и могучем.
* * *
Милена провела ладонью по лицу, словно сметая невидимую паутину. У нее дрожали руки и губы.
— Пока тебя не было, я прибрала в квартире. Потом думаю, что делать — в общем, пошла на дискотеку, увидела там одного мальчика... он с моей знакомой девочкой встречается, но он был один, они поссорились, ему было так тяжело, мне так жалко его стало, в общем, он меня проводил... ну, так получилось, мы с ним пару раз... так уж вышло... поцеловались... а потом... он остался здесь ночевать... на этой кровати... со мной... — из ее левого глаза поползла слеза, плечи Милены затряслись.
Я потушил окурок и сказал, глядя на пепельницу:
— Боже, какая пошлость.
— Что, пошлость? — забеспокоилась Милена.
— Когда в кино хотят показать, что прошло много времени и герой волновался, снимают крупно пепельницу, полную окурков, это было уже в таком количестве фильмов, что считается неприличным. Пора что-то новенькое придумывать.
Милена вытерла слезу платочком и прыснула со смеху:
— Это все неправда! А ты поверил?
Когда тебе с потрясающей чистосердечностью рассказывают взаимоисключающие вещи, мир теряет четкие очертания, начинает плыть, колебаться, как при землетрясении.
— Та-ак, — сказал я и закурил следующую сигарету, хотя это было пошло. У Милены опять задрожали губы. И опять инстинктивным движением она смахнула со лба несуществующую паутину.
— Я не могу тебе лгать... лучше правда, какой бы горькой она ни была. Это не розыгрыш... Я понимаю, мне грош цена, мне нет прощения... — голос ее начал прерываться, плечи сотрясаться, по левой щеке аккуратно съехала следующая слеза раскаяния. — Как я могла... изменить тебе... да еще здесь, в твоей квартире... с первым встречным!..
— Та-ак, — сказал я.
— Это был розыгрыш! — весело расхохоталась Милена.
— Зачем?
— Ну, не сердись, чтобы проверить, как ты ко мне относишься. Ну, вот, например, будет тебе больно или тебе по шарабану...
Передо мной были две Милены, они моментально менялись местами, запутывая меня, словно движимые руками наперсточника, это были два разных человека, но с одним лицом.
Однако за этой парочкой вполне реалистичных, фотографически точных Милен, как минимум одна из которых была обманом зрения и слуха, зыбким ускользающим силуэтом брезжила третья — лгущая мне, что возжелала проверить, как я к ней отношусь. На самом деле она решила продемонстрировать во всем блеске свой актерский талант. Учитывая мою профессию — со вполне определенной целью...
— А что, мне нравится, — сказал я. — Классно сыграла. От души. Послушай, а почему слезу ты каждый раз пускаешь из левого глаза?
— Сюда свет лучше падает, — просто ответила Милена.
Я вынужден был признать, что она права. Взяв Милену за плечи, я вместе с ней развернулся на сто восемьдесят градусов (фи, зачем так кострубато, попросту поменялись местами).
— Вот так свет — с другой стороны. А можешь — из правого глаза?
— Да, конечно.
— На тебе чистое полотенце, а то платочек у тебя уже совсем мокрый. — Милена осторожно промакнула слезу. — Мотор! Камера! — сказал я. — Дубль номер следующий!
Моя Мария-Магдалина сызнова начала исповедоваться-казниться на тему — как я могла, ни стыда, ни совести, ты мне ключи от своей квартиры оставил, а я здесь подло изменила тебе, ох, какая я гадкая, я ведь дешевка, но я ее перебил:
— Без текста. Я его уже наизусть знаю. Только слезку.
— Ага, — сказала Милена. — Сейчас.
На этот раз влагой наполнился, как и было заказано, правый глаз, левый оставался сухим, слезинка, распрощавшись с родным нижним веком и изгородью ресничек, тронулась в путь, покатилась, набирая скорость, замедлила свой горемычный бег, словно высматривая наиболее выигрышное местечко, где бы тут выставить себя на кастинг и наконец картинно замерла на середине щеки.
