— Я учту, — смиренно сказал Стрепетов.

Капитан смягчился.

— Маленько растерялись, а?

«Он считает, что я перетрусил и палил, куда попало. Смешной капитанище».

И впервые Стрепетов подумал о страхе. Чего-чего, а страха не было. Вовсе не было, нисколько.

— Наверно, растерялся.

«Почему бы нет, если капитану это доставит удовольствие?»

Была найдена карточка Стрепетова и в ней сделана высочайшая запись о выдаче трех пуль калибра 9,8 мм для пистолета системы Макарова. И вот капитан вынул из сейфа — и сразу захлопнул дверцу, повернул ключ, вытащил его и спрятал во внутренний карман — коробочку с патронами.

Они были холодны и тяжелы.

Стрепетов достал пистолет, вставил их один за другим в тугую обойму.

Конвой прибыл и увез Васятина.

Что же произошло на далекой Колыме?

Какие события прошли «по касательной» перед главами Стрепетова, когда поздней ночью он составлял тщательную опись всего изъятого у Васятина?

Кто были те люди за столом на фотографии?

А непонятный вид ее — какая-нибудь глупая случайность, или, наоборот, улика, воплотившая весь накал чужих, неизвестных страстей?

Как ни крепился Стрепетов, все же попытался спросить об этом у начальника конвоя. Но то ли молодой лейтенант и сам ничего не знал, а оттого напустил на себя особую таинственность, то ли действительно о деле пока еще лучше было разговаривать поменьше...

Лейтенант загадочно прищурился и сказал:

— Материалы следствия, как вы знаете, до его окончания не подлежат разглашению. Хищение золота — больше сказать ничего не могу...

У Стрепетова мелькнуло желание объяснить лейтенанту, что они бы в Магадане еще попрыгали, поискали Васятина, если бы не он, Стрепетов. Но смолчал. Как ни крути, прав-то был лейтенант. Ведь шло следствие по серьезному делу.

Он выполнил свой долг, разве этого мало?

Стрепетов уже и не думал, что когда-нибудь услышит о Васятине и получит ответы на свои вопросы.

Но прошло несколько месяцев, и вдруг на очередном утреннем оперативном совещании Головкин безо всякого нажима, даже не взглянув на Стрепетова, точно так же, как до этого он зачитывал другие документы, огласил ориентировку о раскрытии Магаданским уголовным розыском опасной шайки расхитителей золота на прииске «Бурхала».

Половина похищенного золота была поделена между преступниками, другая — отправлена ими на «материк» и хранилась у «надежного человека». Отвозил это золото Васятин и еще один из участников хищения. «Надежный человек» был предупрежден, что спрятанное у него он должен будет отдать только тем, кто предъявит ему в виде пароля разрезанную фотокарточку и адрес «надежного человека», написанный его собственной рукой. Головкин назвал какой-то поселок в Псковской области и адрес, по которому был найден и арестован «надежный человек» — участник хищения. Знакомый адрес: Первомайская, д. 16, кв. 3.

Преступники не доверяли друг другу, и поэтому адрес и фотокарточку «надежному человеку» должны были предъявить двое. Только при этом условии он должен был выдать «клад».

Но напарник Васятина — он и придумал эту систему «двойного контроля» — просчитался. На обратном пути Васятин выхватил у него кисет с адресом (фотография была у Васятина) и сбросил своего попутчика под встречный поезд. Сам же решил вернуться назад, за золотом — делиться с сообщниками Васятин счел излишним...

По мере того как Головкин читал, перед Стрепетовым — словно какой-то фокусник доставал их из пустоты — появлялись все те предметы, которые он так дотошно описывал в протоколе той ночью в поселковой милиции. И ждал появления каждого нового, словно еще и еще одного подтверждения правильности всего того, что он тогда делал...

«Ага, вот она, косынка...»

— «Преступник, — читал Головкин, — пытался отрицать свою совместную поездку с погибшим. Однако изъятая у него при задержании женская косынка была опознана одной из пассажирок поезда как принадлежащая ей».

«...Психология преступника, — подумал Стрепетов. — Как характерно. Награбил золота, но по дороге спер у случайной попутчицы косынку... А вот и Пашка!»

Чтобы забрать у «надежного человека» золото, Васятину нужен был подставной напарник. Для этого-то он и хотел использовать случайного знакомого — Пашку, разумеется, — не посвящая его в суть операции и не делясь. Что он собирался сделать дальше с Пашкой, Васятин, естественно, показаний не дал. Что его могут у Пашки найти, ему и в голову не приходило.

Теперь Стрепетов получил ответы на все вопросы.

После ориентировки Головкин прочитал приказ министра о награждении работников Магаданского уголовного розыска. А в конце объявлялась благодарность следователю Стрепетову, который при выполнении «отдельного требования» проявил настойчивость и мужество, задержав Васятина.

Сейчас, полгода спустя, Стрепетову уже казалось, что никакой особой настойчивости и мужества он и не проявлял. Просто, через полгода все кажется простым, он принял к исполнению «отдельное требование». Требование к его совести, к его профессиональному мастерству. Вот и все.

Окачурин давно привык к тому, что глаза его ведут какое-то автономное существование.

Это начиналось с утра, стоило ему выйти из дому. Шесть лестничных маршей вниз — перед дверью Федосовых уютно свернулся на коврике рыжий кот, на стене опять написано мелом: «Катька дура». Пановы не вынули с вечера газету: почтовый ящик белеет дырочками. Это последнее, что Окачурин замечает вполне сознательно. Но вот хлопнула дверь подъезда, пятьдесят шагов по улице — все, глаза обособились. Теперь Окачурин мог ехать, стоять, с кем угодно беседовать, думать о том, что у внучки опять ангина, а новый сосед (такой чудак!) не играет в шашки, — глазам не было до этого никакого дела. Глаза смотрели. Смотрели не напряженно, без настороженности, почти без всякого выражения. Толпа текла мимо, навстречу, наперерез, здесь образовывала скопления, там — пустоты, и глаза охватывали ее целиком, оценивали, сортировали, систематизировали. Вероятно, тут не обходилось без головы Окачурина, но совсем для него незаметно. По его мнению, глаза действовали самостоятельно. Он терял над ними контроль, он мог бы только выключить их, плотно сомкнув веки. Но какому участковому придет на ум зажмуриваться при исполнении служебных обязанностей?

Глаза смотрели. Иногда мимоходом, не отвлекаясь от главного, выполняли кое-какую мелкую работенку для Окачурина лично: взглядывали на часы, подсчитывали на ладони медяки, если ему хотелось выпить газировки, выбирали место, где переступить лужу. И вдруг... вдруг они швыряли его вперед, и, на лету соображая, почему он это делает, Окачурин крепко брал кого-то за локоть или прикладывал руку к козырьку и просил предъявить документы. Редко ошибались эти блекло-серые, невыразительные глаза.

Однажды без всякого к тому повода, доверяясь единственно глазам, он задержал человека, у которого было рассовано по карманам три заряженных пистолета: несколько часов назад тот убил вахтера и вскрыл сейф отдела охраны крупного завода. «И как только тебя осенило?!» — изумлялись друзья-приятели. Окачурин отвечал категорично, но весьма туманно: «Видно птицу по полету!»

Но чаще глаза вылавливали, конечно, рыбку помельче: хулиганов-карманников, спекулянтов, привокзальных воришек. Вот, скажем, такой случай. Идут люди из бани, день субботний, дело к вечеру. Все идут себе — и ладно. А одного Окачурин вдруг хвать — и в отделение. За что про что? Сам не знает. А на поверку оказалось — не зря. Парень стащил из раздевалки чужой костюм, да не впервой уже, только сходило с рук. Дело его вел потом Кока Светаев, и тоже все допытывался у Окачурина, почему задержал. Окачурин долго мялся. «Стало быть, по подозрению...» — говорит. «По какому же?» — «По малым уликам...» — «Пусть по малым, да по каким именно?» Наконец одну выжал: «Лицо не распаренное. А раз из бани идет, чтоб его!..»