В голосе Вознесенского зазвучали ораторские нотки, и голос его все крепчал и полнился металлом, а злополучный Степан Петрович погибал на глазах. Кончик носа его побелел, поза обрела трагическую обреченность; казалось, сам воздух вокруг него уплотнился, налился тяжестью и лег на плечи.

— Чьи же показания-то? — лепетал он сдавленно. — Хоть бы знать, что там сказано...

Вознесенский уже остыл после минутной вспышки.

— Все, все там сказано, — устало отмахнулся он. — Даже то, что свою четвертинку, которую из дому принесли, вы отдали шоферу, вывозившему товар... Не задерживайте меня. Люди ждут, — и снова двинул вперед протокол.

Степан Петрович вжался в спинку стула, прянув назад. Упоминание о четвертинке доконало его.

— Этот лист-то... порвите его, а? — просипел он. — Вроде не было его, а? Я ж не виноватей других... Детей пожалейте... — и по-бабьи прикрыл ладонью задрожавшие губы и подбородок.

Повисла томительная пауза. Вознесенский хмурился. Весь вид его выражал неодобрение и неловкость — просьба была противозаконной. Он покосился на Стрепетова и слегка пожал плечами. И тут Стрепетов неожиданно для себя сказал:

— Правда, шут с ним, Олег Константинович... — Сказал и осекся: кой черт за язык тянет? Сейчас выругают, как мальчишку, и поделом.

Но Вознесенский подмигнул и со свойственной ему быстротой в смене настроений даже развеселился.

— Раз все просят — быть посему! Возьмем новый бланк. Напротив пустая комната, садитесь и пишите все сами. Начать,советую так: «Желая чистосердечным признанием хотя бы частично загладить свою вину, я по собственному желанию даю следующие показания о преступной деятельности моей и моих соучастников».

— ...моей и моих соучастников, — беззвучно повторил Степан Петрович и, шаркая, ушел за дверь.

— А ты, Алешка, толково подыграл... — сказал Вознесенский, довольный своей удачей. Но, приглядевшись к Стрепетову, остановился. — Погодите, да он ничего не понял. Ну и ну!... Значит, ты подал голос за этого хлюпика просто по доброте сердечной?

— Уж очень жалкий... до противности.

— Так-так... — протянул Вознесенский и начал улыбаться.

Он умел и походя небрежно усмехнуться, и смеялся часто сочным, хорошо поставленным баритоном, но когда начинал улыбаться по-своему, «по-вознесенски», происходило нечто совсем особое. Прежде всего локти ставились рядышком на стол, а пальцы переплетались, сообщая конструкции прочность. На этот пьедестал картинно опускался пухлый, слегка раздвоенный подбородок. Потом брови ползли вверх, иронически переламываясь посередине и прочерчивая лоб складкой, напоминающей эмблему Художественного театра. Потом серые глаза темнели и щурились. Наконец вздрагивали и медленно расходились уголки губ, отчего на гладко выбритых щеках начинали играть лукавые женственные ямочки. Улыбка получалась подчеркнутой, актерски выразительной и, помедлив, сходила с лица еще неторопливей, чем возникала. И несмотря на некоторую свою состроенность, она нравилась Стрепетову, как нравилось все, что говорил и делал Вознесенский.

Отулыбавшись, он уселся поудобней.

— Слушай. Тебе будет полезно. Сводки за месяц мы сдаем к первому, и по ним наверху выводят процент нераскрытых дел. Если происшествие третьего, пятого, даже пятнадцатого, есть время покопаться. А кража двадцать восьмого — нож к горлу. Никого не интересует, что она произошла двое суток назад. Не раскрыта на первое число — и все! Так вот, позавчера ночью увезли со склада две машины стройматериалов. Сегодня я получаю дело. Концов никаких. Известно только, что двадцать седьмого завезли товар, а двадцать восьмого украли, — очевидно, действовали свои. И одна ничтожная деталь: кладовщик накануне, как всегда, принес к обеду четвертинку, но не выпил ее, а отдал какому-то шоферу, с которым долго болтал у ворот... Что я делаю? То, что только и можно сделать за несколько часов, — играю ва-банк, втемную: что есть силы стр-ращаю кладовщика, затем по своевременной просьбе одного сердобольного молодого человека, — он галантно поклонился, — сменяю гнев на милость и разрешаю легковерному пропойце утопить себя и своих приятелей. Сейчас он принесет слезную исповедь, поедем забирать ворованную краску и гвозди, какой-нибудь магазинчик прихватим, куда это заброшено для реализации, — словом, выйдет простенькое, но изящное дельце! Все ясно? — Вознесенский был очень доволен собой.

— Стало быть, ты его на пушку? — вмешался Чугунов, боясь, что новичок не оценил маневра. — Понял, Стрепетов?

Чугунов «тыкал» всем поголовно, и все к этому привыкли, но изысканно вежливый, не выносивший панибратства Вознесенский, в устах которого «ты» было знаком редкого благоволения, всякий раз считал своим долгом изобразить изумление столь фамильярным обращением к нему Чугунова. Насмешив Стрепетова недоумевающей миной и выдержав паузу, он произнес:

— Чрезвычайно верно заметили, Сидор Ефимыч. «На пушку».

С трудом оторвался он от предвкушения предстоящей ему добычливой охоты, чтобы выслушать рассказ Стрепетова о деле Антипиной.

— Все нормально. Но насчет ребенка ты узнай. Без этого суд завернет обратно. Почему? Потому что мать получит срок, а ребенок останется на воле. Значит, надо одновременно решить его судьбу — либо в детдом, либо назначить кого-то из родственников опекуном. От тебя требуется установить его местонахождение в настоящее время.

— Не понимаю, Олег Константинович, зачем ей скрывать? Не съем же я ее младенца.

— Всякие могут быть соображения, — пожал плечами Вознесенский.

— Дело житейское, — снова вмешался непрошеный Чугунов. — Ей два года сидеть, вот и не хочет, чтобы малец замаранный рос. Сунула куда подальше — авось не узнает, что мать заключенная.

— Да не малец у нее, а дочка, — с досадой сказал Стрепетов.

— Ну, дочка. Какая разница?

В дверь осторожно просунулась голова кладовщика.

— Извиняюсь... Бумажки бы еще.

— Не помещается? — ласково удивился Вознесенский. — Сейчас. — И заспешил с чистыми бланками в руке.

«До чего же талантлив, черт! — с восхищением проводил его глазами Стрепетов. — Раскрыть за считанные часы кражу без всяких улик — такой орешек не по зубам не только Чугунову, но и многим другим... А уж обо мне... учиться, брат, надо. Да, учиться... Ну ладно. Завтра с утра будем разыскивать младенца».

Хорошо бы просто так: «Скажите, где дочка Антипиной? И я уйду, больше мне от вас ровным счетом ничего не надо!»

Но просто так нельзя. Есть непререкаемое правило для любого, самого незначительного допроса: сначала предложить человеку самому, без всяких подсказок сообщить все, что ему известно по делу. И хотя рассказ такой никогда не будет полным, хотя в нем не хватит чего-то важного, и будет масса ненужностей, и придется вносить уточнения целой серией прямых и косвенных вопросов, но среди свободно изливающихся ненужностей может затесаться вдруг деталь, бросающая нежданный свет на обстоятельства, о которых следователю не пришло бы в голову спросить самому. Так учит криминалистика. Поэтому:

— Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно, по делу Антипиной Антонины Ивановны.

— Мне известно, что она арестована. Больше ничего.

«Совсем ничего? Столько лет в одной квартире!..»

— А за что Антипина арестована, слышали?

— Присваивала чужие вещи, деньги, — брезгливо говорит женщина. — Вам лучше знать.

— Чьи именно деньги и вещи, не припомните?

Женщина пожимает плечами.

— Моего за ней ничего не пропало. А что я иной раз давала, когда вижу — молока ребенку не на что купить, так того я назад не ждала. Знала, кому даю.

«Вот мы и приехали, куда надо».

— С кем же осталась девочка после ареста?

— Да она уже давно у сестры.

— Здесь, в Москве?

Женщина опять пожимает плечами. Разговор тяготит ее.

— Если вас интересуют подробности, — говорит она, — сходите лучше к Петровой. Они вместе хороводились. Это выше этажом, левая дверь. Петрова Надежда Яковлевна.