Окачурин не обладал умением округло излагать вслух свои мысли. Кстати, о его фамилии. На самом деле он был Чурин. Окачуриным его сделал дурацкий случай. На одном собрании докладчик помянул трех участковых, награжденных в прошлом месяце денежными премиями. «Д. И. Ванин, — прочел он по бумажке. — С. С. Голышев...» А третья фамилия была написана неразборчиво, и он запнулся. Чурин, сидевший в первом ряду и превосходно знавший, кому досталась эта последняя премия (потому что внук уже неделю гонял на новом велосипеде, а сам он стал обладателем отличнейшей удочки и набора каких-то гибких мормышек), Чурин решил подсобить докладчику и деликатно подсказал: «О-Ка-Чурин». Его звали Осипом Кузьмичом. «Ага, спасибо! — обрадовался докладчик. — Так, вот, товарищи Ванин, Голышев и Окачурин...» Зал покатился. А прозвище прилепилось намертво.

Сейчас он стоит на вокзальной площади. Наконец-то лето. Весна столько буксовала, что все сроки прошли, и теперь из земли поперло как на дрожжах. Почки проклюнулись уже месяц назад, да так и остались: чуяли, что впереди холода. А потом враз, в несколько дней, деревья зазеленели, загустели, и все зацвело. Благодать! А внутри помимо сознания быстро пощелкивал счетчик: «Приезжий. Приезжий. Провожающий. Прохожий. Отъезжающий. Отъезжающий. Дачник. Прохожий. Курортница с юга. До чего успела загореть! Хороша, чтоб ее!.. (Это глаза отметили лично для Окачурина — надо ж ему иметь развлечение.) Провожающие... Приезжий. Приезжий. Прохожий. Баба с рынка. Прохожий. Компания какая-то. Еще баба. Компания. Командированный. Компания, компания, компания...

Опять! Так и толкает. Придется понаблюдать. Вот отсюда, из-за киоска. Трое мужчин, две женщины. Одна ничего, брюнеточка, только больно раскормлена. Спорят о чем-то. Или ругаются? Ругаются. Но тихо, ничего не поймешь. Стараются внимания не привлекать. Ну и что? Может, они от воспитанности. Наплевать, что ли... Нет, глаза не пускают. Ладно, постою. Сильно ругаются. Так и толкает, так и толкает. Может, подерутся? Вот тогда б я их забрал. За милую душу! А на что они мне сдались?.. Нет, не подерутся. Культурно ругаются, чтоб их! Нешто документы проверить? Пустой номер. Приличные люди. Извиняйся потом. Блондиночка тоже ничего, когда в профиль. А мужички-то так себе, мелковаты. Да и в годах. У одного вон уже лысина на маковке. Хоть и зализал, а видно. Здорово он злится — плешка аж кумачом светит. А второй-то челюстью так и ворочает; того гляди укусит».

Разговаривая так сам с собою в тенечке за киоском, Окачурин вдруг обнаружил, что мысленно уже отправил всех пятерых за решетку. «Ай-я-яй! — всполошился он. — Это ведь неспроста!»

Он затоптался, словно стоял на горячем, и едва удержался от желания броситься, настигнуть, схватить. «Ай-я-яй, ай-я-яй!»

Тощий, плюгавенький человечек вывернулся из толпы, словно материализованный страстным желанием Окачурина найти зацепку. Неуловимым движением рука его, как резиновая, растянулась и снова втянулась, прихватив от ноги обладателя кумачовой маковки потрепанный черный чемоданчик, и человечек заскользил к стоянке такси, стремительно, но плавно убыстряя шаг.

Окачурин побежал за ним. Человечек с чемоданом перешел на рысь, с рыси на галоп и... угодил прямиком в широкие объятия постового, кинувшегося на помощь Окачурину.

Компания продолжала ссориться. Но вот кто-то заметил приближающуюся процессию из двух милиционеров с плюгавым человечком, и разговор оборвался на полуслове. Обладатель тяжелой челюсти вперился в черный чемоданчик и тревожно лягнул в бок ботинком, надеясь удостовериться, что это не так, что его собственный стоит на месте. Но ботинок брыкнул пустоту, и тогда мужчина растерянно уставился под ноги. Остальные расступились и тоже зашарили глазами понизу.

— Задержан при попытке хищения, — доложил Окачурин, еще пыхтя после недавнего бега.

«Ах, ох, боже мой!» И лица расцвели улыбками, кто-то лез пожимать руку, и все выражали усиленную благодарность. Но как вытянулись физиономии в ответ на предложение «пройти» в отделение милиции! Все заспешили, всем было до зарезу некогда (будто и не они только что битых полчаса с жаром выясняли отношения), — кто опаздывал на поезд, кто на срочное свидание, у брюнетки остался без присмотра маленький ребенок, а блондинка неожиданным басом предложила отпустить «этого мазурика» ради «такого приятного знакомства» и «такой приятной погоды». Но теперь уже Окачурин не выпустил бы их ни за какие коврижки. Мигнув постовому, он настоял на своем, и, сопровождаемая острым мимолетным любопытством толпы, вся группа тронулась в путь, раздраженно галдя. Плюгавенький с тяжелыми вздохами нес чемоданчик. Другую его руку крепко держал постовой. Окачурин в паре с блондинкой замыкал шествие, настороженно подрагивая веками. Для него вопреки очевидности воришка был только довеском к остальным. Но объяснить почему, он бы не взялся даже под страхом немедленного увольнения на пенсию.

«Ох и взовьется Лютый! — весело и озабоченно подумал он, когда в конце переулка завиднелась вывеска отделения. — Целую толпу веду!» И тут кто-то прыгнул на него сзади, повис, вцепясь в шею, и закричал истошно: «Маруська, беги!» Окачурин тупо замотал головой, прохрипел: «Чтоб тя!..» — и, качнувшись, саданул висевшего о стену всей массой — с годами кое-что наросло. Пальцы на его горле разжались, и, резко повернувшись, Окачурин уткнулся в здоровенного, краснорожего парня, до краев полного водки и неукротимого мужества. «Маруська!..» — вторично воззвал он к блондинке и попытался снова облапить Окачурина. Это было уже слишком даже для окачуринского добродушия. Он яростно стряхнул с себя парня и завернул ему руки за спину. Так коллекция пополнилась седьмым задержанным...

Когда они один за другим стали входить в двери — у лейтенанта Лютого страдальчески поползли вверх брови. В дежурной части уже и так стоял дым коромыслом. На деревянном диванчике всхлипывала женщина, потерявшая в магазине ребенка. Рядом клевала носом заросшая личность в ватнике. Прижавшись к ногам представительного хозяина, скулил и взлаивал молодой пес, укусивший прохожего. И сам укушенный тоже был здесь, совал всем под нос окровавленный палец, божился, что вовсе не думал никого дразнить и что собака — сразу видно — бешеная. И еще какой-то народ курил, шумел, толкался и лез к Лютому со всевозможными вопросами, просьбами и претензиями.

Не выпуская пьяного парня, Окачурин протолкался вперед и по форме доложил: доставлены-де граждане, ругавшиеся у входа в вокзал, гражданин, пытавшийся украсть у них чемодан, и другой гражданин, который набросился на него, Окачурина, с целью помешать ему при исполнении служебных обязанностей.

Лютый поднялся из-за своего барьера и оглядел новоприбывших. «Всегда Окачурин подбавит работки!»

— Нецензурно ругались? — спросил он.

— Нет, не то чтобы... Промеж себя ссорились...

«Так какого лешего ты их притащил?!» — вертелось у Лютого на языке. Но он знал, что Окачурину подобные вопросы задавать бесполезно — Окачурин действует по наитию.

— Говоришь, стояли при входе в вокзал? На ступеньках?

— На тротуаре, — твердо сказал Окачурин.

Лютый вздохнул. Малюсенькая была еще надежда открутиться от этой шумной компании, сплавить ее вокзальной милиции, но раз на тротуаре — значит, на территории Окачурина.

— Чей чемоданчик будет, граждане?

Граждане переглянулись, лысенький качнул слегка головой вбок, и на вопрос Лютого не последовало никакого ответа.

— Я про чемоданчик спрашиваю: чей он будет?

Граждане молчали с каменными лицами. Наконец лысенький прокашлялся.

— Не знаем мы, чей чемодан, — сказал он.

Брови Лютого полезли еще выше.

— Это что же получается? — повысил Окачурин голос. — То сами меня благодарили, а то... Может, он твой? — язвительно повернулся он к воришке.

Вопрос был просто данью ситуации, но воришка навострил уши, в глазах его зажегся отчаянный огонек.

— Может, и мой, — тонко сказал он, поудобней перехватывая ручку.

— Давайте сюда! — раздраженно приказал Лютый. — Если он ваш, говорите, что в нем. — И, не дожидаясь ответа, положил чемодан на бок и надавил на запор. Щелкнул, отлетая, язычок, и Лютый осторожненько приподнял крышку и заглянул внутрь.