Автора могут упрекнуть в чрезмерно пристрастном отношении к «простому солдату» Эриху фон Манштейну. Но я это свое отношение не считаю пристрастным, потому что я всегда помню, что любой тоталитарный режим преступен в своей основе и что такой режим, как правило, беспредельно раздувает свою единственную «правящую партию» типа национал-социалистической в гитлеровской Германии (есть и другие примеры). Делается это не потому, что тоталитарный режим хочет поделиться своей властью с народом: «власть» «партийной массы» есть фикция, а вся полнота реальной власти остается в руках уголовной верхушки тоталитарного режима. Но эта правящая верхушка, руководствуясь известным уголовным приемом, старается как можно больше людей и нелюдей «повязать кровью», пролитой в организованных ею преступлениях против собственного населения, жертвы которых отбираются по социальному, политическому или национальному принципу. Поэтому каждый, кто делал карьеру при таком режиме — карьеру государственную, политическую, дипломатическую, военную, или участвовал в его идеологическом и культурном обслуживании, непременно несет свою часть вины за все содеянное этим режимом, так как не будь таких «коллаборационистов», он просто бы не состоялся или развалился в самом начале своего существования.

Но если речь идет о войне, то вина того криминального режима, который ее начал, увеличивается многократно, поскольку инициатор столкновения, в данном случае — Гитлер, к ужасному бремени людей, находившихся под гнетом коммунистического режима, да и, в конечном счете, к участи своих соотечественников, терпящих столь же ужасное нравственное и физическое насилие нацизма, добавил неисчислимые беды и тяготы войны, миллионы безвинных и безвременных смертей. И те, кто усердно помогал «фюреру» в этих делах, из виноватых только в существовании обслуживаемого ими криминального режима превращаются в уголовных преступников, чья вина доказана их действиями, которыми, как свидетельствует лавина мемуаров нацистских военачальников, они даже гордятся.

Именно таким, в первую очередь, уголовным, а не военным преступником является в моих глазах генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн фон Левински, потому что как бы он постфактум не корректировал свое отношение к Гитлеру, он вел себя перед бесноватым как безгранично преданный своему «фюреру» верный пес и подонок-нацист: лебезил перед ним даже в те моменты, когда вроде бы (как ему казалось много лет спустя, когда он засел за воспоминания) даже слегка огрызался, с трепетом принимал из его кровавых лап «рыцарский (эти недочеловеки считали себя „рыцарями“!) крест», а потом, за очередные «подвиги» и виде приложения к этому «кресту» — «дубовые листья» (возможно, уместнее было бы подсыпать желудей) и «мечи». Манштейн «творил» свое «военное искусство» под портретом Гитлера и в личных беседах нежно именовал этого выродка «мой фюрер», орал «хайль», щелкая каблуками и выбрасывая вперед руку.

Все это, однако, лишь омерзительные, но все-таки «вторичные признаки» его натуры. Главное в другом: уже летом 1943 года он был одним из немногих, кто совершенно точно и достоверно знал, что проиграна не пресловутая операция «Цитадель», а безнадежно проиграна вся восточная кампания вермахта, и он не воспользовался этим своим знанием, не стал отводить войска, а продолжал терзать измученную Украину, организовывая в ней «выжженную землю», создавая оккупационным службам условия для истребления беспомощного мирного населения. Вот почему мне пришлось потревожить этого «благородного» генерала.

Те, кто осудил его на восемнадцать лет тюрьмы на процессе в Гамбурге, были почти правы. «Почти», потому что его заключение должно было быть пожизненным. А те, кто выпустил его на волю через три года, совершили тяжкое преступление и публичное надругательство над памятью безвременно ушедших из жизни — немцев, украинцев, русских и евреев, ставших жертвами «военного искусства» этого кровавого мясника-«рыцаря».

Победитель — сержант Советской Армии Фима Ферман, — оправившись от ранения, продолжил учебу в высшем техническом учебном заведении. Его послевоенная жизнь была намного менее комфортной, чем жизнь заключенного фон Манштейна. Отстояв свою свободу, он продолжил борьбу за свое существование, пережил голодомор сорок шестого года. Его родители, братья, близкие родственники уцелели в эти грозные времена. Можно было бы повторить слова Слуцкого: «Евреев не убивало! Все воротились живы!» Но я лично не могу их подтвердить: у меня никто из моих близких и известных мне родственников не погиб ни в ярах, ни в концлагерях, ни в гетто, но на фронтах погибли все мужчины моей семьи, бывшие в «призывном» возрасте — мой отец, его родной и двоюродный братья, мой двоюродный брат. Эти люди связывали нашу большую довоенную, разлетевшуюся по городам и весям семью, и когда они ушли из мира живых, семья распалась и перестала существовать. К Фиме же Бог был милостив.

Постепенно бытие его стало налаживаться: у него появилась собственная семья, дети, достойная работа. Но прошло еще несколько десятков лет — и его мир «социализма» вдруг стал терять свою устойчивость, потом наступили и вовсе трудные времена. Переживший в прошлом множество «драпов», он, в конце концов, сам произнес заветные слова: «Надо ехать!».

Услышав этот «зов предков», его дети, внуки и родственники разбрелись по белу свету, благо что появилась такая возможность, а он и его жена оказались на берегу великого озера Эри в городе Кливленде, где спокойную жизнь им обеспечила государственная помощь для малоимущих. Там он, имея в своем распоряжении компьютер и неограниченное время, ровно через пятьдесят лет после фон Манштейна — уже в двадцать первом веке — на пороге своего восьмидесятилетия тоже приступил к мемуарам, предназначенным исключительно для внутрисемейного пользования, и с ужасом убедился, что не все его внуки и внучки смогут понять язык, на котором они написаны. В отличие от фон Манштейна, он не имел никаких документальных свидетельств о том, что хотел описать, и никаких помощников из числа «товарищей по оружию» в затеянном им труде. «Документальной базой» ему служили только личные воспоминания, в которых светлая память о солнечных днях его безмятежного детства в Добровеличковке перемешивалась с жуткими картинами полей, усеянных мертвыми телами, и еще раскрытых и ожидавших его «братских могил» на всем пути от берегов Днепра до берегов Тисы и ее притока Шайо, где разорвавшийся немецкий снаряд на венгерской земле поставил точку в его случайной «военной карьере», оставив в его голове два осколка, на память, вместо «железных крестов». Он остался жить, чтобы достичь какой-нибудь тихой пристани и свидетельствовать о пережитом. Что и произошло, потому что большая часть того, о чем сказано в этом повествовании, основывается на его записках.

Когда эта повесть уже была дописана, «международный телеграф» (как говорили встарь) принес весьма пикантную новость. Суть ее состоит в следующем: существует в стране, возникшей на обломках тысячелетнего рейха, некий писатель. Читать им написанное крайне трудно из-за отсутствия у него, на мой взгляд, необходимого литературного дарования. Однако отсутствие таланта он успешно заменял громким шумом. В этом бессвязном и яростном шуме (забыв слова Шекспира о том, что «речь дурака шумна и яростна и ничего не значит») одни доброжелатели этого писателя уловили приятные для них мотивы «антиглобализма» и стали награждать его премиями, вплоть до самой престижной; другие, еще более специфические, доброжелатели из отдельно существовавшей некоторое время восточной части фатерлянда и вовсе почувствовали его своим (тоже, видимо, не без пользы для его материального положения). Но когда к его шуму привыкли, а восточные благодетели самоликвидировались, писатель этот решил очередной раз поразить мир уже не «прогрессивной» трескотней, а воспоминаниями о доселе не известных подробностях собственной биографии: оказалось, что он отметил свое семнадцатилетие добровольным вступлением в «благородные» войска СС. Конечно, могут сказать, что это всего лишь «грехи молодости»: мол, главный духовный пастырь всех католиков тоже состоял в те годы в «гитлерюгенде». Но все-таки семнадцать лет — это уже не тот возраст, когда под влиянием какого-нибудь многосерийного телеанекдота типа «Семнадцать мгновений весны» восторженный подросток мечтает о карьере «бойца невидимого фронта», еще не понимая, что первым его шагом на этом поприще станет элементарное стукачество. Семнадцать лет — это возраст осмысленных решений. И произошло это в 1944 г., когда Фима Ферман, будучи всего на один год старше этого подонка, прошагал с боями от Днепра до Тисы, ежедневно рискуя своей жизнью и теряя друзей и однополчан, погибавших у него на глазах, а потом тихо и спокойно жил и продолжает жить в отведенные ему Господом сроки! Такие вот разные траектории Судеб. Подивимся им и скажем: Аминь!