Последнее, что видел Фима, или, может быть потом ему казалось, что он это видел — фонтан вспучившейся земли. Скорее всего было как в стихах:

Этим взрывом Фима был ранен в голову и перешел границу жизни и смерти, но, в отличие от бойца из стихотворения Твардовского, сумел вернуться. Конечно, не без Божьей помощи и не без помощи многих людей. О том, как к нему пришло спасение, поведал он сам, и никому не под силу рассказать об этом лучше, чем это сделал он. Поэтому его собственноручные мемуары об уходах за грань бытия и возвращениях в этот мир, записанные по памяти много лет спустя — уже в другом столетии и даже в другом тысячелетии, полностью и без каких-либо изменений включаются в это повествование.

Эти воспоминания пишутся задним числом. Тогда, когда это произошло, я ничего не чувствовал, ничего у меня не болело, я не думал, ничего не слышал и не видел. Как ни странно, но ранение для меня было «хорошим», если так возможно выразиться. У других раненых были сильные и очень сильные боли, у многих были загипсованы конечности, мешающие двигаться и жить, а у меня только легкая повязка на голову. Почему я ниже пишу о «пришествиях»? Потому, что я уходил из жизни и временами возвращался к жизни, чтобы снова уйти и чтобы снова вернуться. Удивительно то, что описываемые неоднократные возвращения к жизни в моем травмированном мозгу сохранились как бы навечно и не стираются со временем. Многоточиями я обозначил приход в сознание и его потерю.

…вижу ноги в сапогах и обмотках, снующие у меня в ногах. Вокруг солома. Боковым зрением вижу: справа у стены лежит человек, укрытый шинелью с головой. Слева рядом никого нет, но дальше, кажется, ктото еще лежит…

…у меня перед глазами животы и спины в халатах. У меня попрежнему ничего не болит, и я не испытываю страха…

Я уже различаю лицо человека, лежащего рядом на моем уровне.

Я уже даже вспомнил, что это лицо ефрейтора из той самоходки у стога. Почему он здесь? Он ведь не из минометного батальона. Вижу засуетившиеся халаты. Вот от ефрейтора отделилась та самая нога в коротком кирзовом сапоге, которой он помахивал над нами со своей брони. И нога эта поплыла по воздуху в чьихто руках…

У меня уже проблески мысли. Я, очевидно, лежал на операционном столе. А на соседнем столе лежал тот самый ефрейтор с самоходки. Возможно, эта самоходка, на которой служил этот ефрейтор, и есть тот танк, на котором мое бездыханное тело эвакуировали в тыл. Почему такое предположение?

Мой фронтовой друг Саша Авдеев сразу после моего ранения в письме своим родителям сообщим им о моей смерти. Естественно — осколки от мины и прямо в голову. Тем более что так же был ранее убит другой мой товарищ — сержант Вил Алексеев. В письме он сообщим им и подробности. Он сам и другой Саша — Машенцев — бросили мое тело на подбитый танк (он написал «танк», так как слово «самоходка» родителям нужно было бы объяснять), который уходил в тыл. Получив это письмо, Авдеевотец долго не решался рассказать об этом письме моим родителям. Он оттягивал это сообщение насколько мог. И только тогда, когда мои родители, получив из госпиталя мое первое абсолютно неразборчивое письмо, с ошибками в каждом слове и даже с искаженной фамилией матери в адресе, обратились к нему за разъяснением, только тогда, буквально со слезами на глазах, он рассказал им о письме своего сына.

…надо мной простирается небо. Я снова лежу на соломе. Рядом со мной ктото лежит. Голову повернуть не могу. Перед глазами спины и головы двух волов. Я, очевидно, лежу на подводе.

Слева на возвышении стоит человек в белом халате. Это крыльцо дома. Уже явно слышу голос человека в халате: «Дайте офицеру и солдату спирта». Чувствую на губах чтото горячее и жгучее. Кажется, выплюнул. Чувствую легкое покачивание. Подвода двинулась в путь. Различаю огромные рога у волов. Странно! Уже думаю. Мы ведь в Молдавии, а там у волов таких больших рогов не было. Уже размышляю, что с так широко расставленными рогами трудно войти в ворота сарая… (Потом, уже в госпитале, когда сознание восстановилось полностью, стал размышлять о феномене с рогами волов из Молдавии. Ведь между моментом ранения и тем, как мы покинули Молдавию, прошло более двух месяцев, а я все еще в уме находился в Молдавии. Прямо как герой из романа Марка Твена «Янки при дворе короля Артура». Эту книгу, естественно в русском переводе, я читал в детстве. В ней рабочий ударил мастера по голове, и этот мастер оказался отброшенным на несколько сот лет назад. А я только на несколько месяцев.)

…я снова лежу на спине и снова на соломе. Высоко надо мной крыша, рядом никого. Пытаюсь подняться, но теряю равновесие и падаю. Слышу чейто окрик: «Ты что, солдат, с ума сошел! Нельзя подниматься»…

…открываю глаза. Я, очевидно, лежу на полу. Вижу человека в шинели. Слышу слово — «начмед»… (В этот раз я уже не вижу соломы. Я, вероятно, лежал на матраце, да и слово «начмед» — начальник медицинской части — присуще госпиталям. Наверное, я уже из полевых медсанбатов переведен в госпиталь.)

…слышу чейто истошный крик. Открываю глаза. Полумрак. Очевидно, ночь. Большая комната, заставленная кроватями. Я лежу на кровати прямо у дверей. Душераздирающий крик продолжается беспрерывно: «Утку мне!! У-уутку!». Я не выдерживаю и, очевидно, тоже кричу. Ко мне подошел человек в белом халате:

— Ты чего? Ану ложись!

— Дайте ему утку!

— Лежи. Ему уже ничего не поможет. Ранение у него такое.

И… (Теперь я уже больше осознавал окружающее и даже, по всей вероятности, пытался подняться на кровати.)

…открываю глаза. Снова мне видны животы людей в белых халатах. Различаю, что их трое. Один мужчина и две женщины. Справа на уровне глаз большое светлое окно. Опять слышу истошный крик, возможно, от него я и очнулся. Слышу: «Пункция!» Я не знаю этого слова. Одна из женщин лежит у меня на животе и, кажется, держит мои руки. Но я этого не чувствую. У меня ничего не болит. Слышу. Да, слышу, но не чувствую, как чтото трещит, ломается у меня в голове, но не болит. И тут меня ослепляет мысль: «Боже мой! Они ломают мне череп!!!» Хочу протестовать, но не могу. Но я все слышу. А то, что я слышу, меня очень злит. Мужчина и женщина, которых я не вижу, спокойно переговариваются, в то время когда женщина ломает мой череп. Почему женщина? Я ее не вижу, а голос ее слышен сзади. И о чем они беседуют, когда мне, мне ломают череп? Женщина вспоминает те времена, когда их госпиталь находился на Ленинградском фронте. Тогда начальник их госпиталя разрешал врачам посещать своих родных в блокадном городе. Говорили еще о чемто для меня несущественном. Слышу, как женщина обращается ко мне: «Солдат, кашляни! Еще раз кашляни!». Затем говорит мужчине: «Я их увидела. Трогать их не буду! Глубоко»… Во все время, пока мне ломали череп, женщина, которая лежала у меня на животе, успокаивала меня.

(Впоследствии из медицинского свидетельства по ранению я понял, о чем говорила женщина, которая ломала мне череп. В веществе моего мозга остались не удаленными два металлических плоских осколка величиной с фасолину. Что же касается треска, который я слышал во время операции, то хирург выравнивал раздробленный костный дефект черепа. В противном случае рана долго бы гноилась. А беседовали они так спокойно потому, что это была их повседневная тяжелая работа. И такие врачи, сестры и нянечки своим самоотверженным трудом спасли жизнь сотням тысяч таких, как я. Спасибо им. Что же до моей раны на голове, то она еще долго гноилась. А зажила она так: уже в Тбилисском госпитале, во время бани, я забыл, что надо беречь голову от воды, и помыл ее с мылом. Вначале испугался, но потом оказалось, что ошибка пошла на пользу — рана через пару дней зарубцевалась. Так мыло помогло моему выздоровлению.)