— Панночко, дитя мое, богом мне данное! — заговорил он снова, после долгой паузы, положив ее тонкие прозрачные пальцы в свою железную руку. — Я не могу опомниться от божьей ласки, точно сон это все, дивный, еще детский, хороший сон...
— Ах, пане мой, — пропела серебристым голосом панна, — царица небесная сжалилась надо мною; я ей так горячо, так безутешно молилась! — она подняла свои дивные, с поволокой, синие очи, повитые слезой, и произнесла уже с очаровательной улыбкой: — Но пан мне найдет, возвратит моего родного отца?
— Пока, — вздохнул глубоко Богдан и отвел глаза в сторону, — ничего не могу сказать тебе, квиточка... но бог поможет... Вот, когда освобожусь хоть немного... Да ты, дитятко, не журись: я ведь поклялся отцом тебе быть. Рада ли другому отцу, люб ли тебе — не знаю, ну, а мне названная дочка милее родной.
— Тато! — бросилась порывисто Марылька и поцеловала неожиданно в руку Богдана, потом на его протест отскочила в угол, бросив на него исподлобья и благодарный и пламенный взгляд.
— Крохотка моя, пташечка моя, не целуй мне никогда рук, — вспыхнул расчувствовавшийся, непривыкший к такой ласке козак.
— Пан — тато мне. А тата нужно любить и шановать, — лукаво улыбнулась Марылька и съежилась, как котенок.
— О, люби меня, моя радость! — с неподходящим к данному случаю пылом воскликнул Богдан. — Не пожалеешь, что приобрела нового заступника... Но как же, расскажи ты мне, доню, как ты попала сюда? Что с тобой приключилось с того дня, как ушла ты с цыганкой?
— Бежали мы целую ночь, — начала снова Марылька, — бежали другую и третью... и остановились в землянке. Татуся все не было, — вздохнула она грустно. — Так прошло пять дней, мучительных и дней, и ночей. Я сначала злилась, а потом рыдала да просила, чтоб меня ведьма добила... есть перестала, даже цыганка испугалась, что я похудею... Вот и говорит, что она пойдет и разыщет провожатого, с которым можно будет добраться до порогов. Как я ни боялась остаться одна в дыре, в той страшной пустыне, а стала даже просить, чтобы цыганка скорей разыскала провожатого... а кони у нас были еще из-под Млиева: они в другой яме стояли. Ушла цыганка, а я сижу одна: страшно, страшно! Запрусь на засов, дрожу вся да «Pater noster»[61] читаю — просто смерть! Словно зарытая в земле, словно заживо похороненная...
— Голубка моя, любая, коханая! — промолвил Богдан растроганным голосом и сжал ее нежную руку.
— Ай! Так больно, тато! — улыбнулась Марылька и начала махать кистью руки и дуть на пальцы. — Ничего, уже прошло, — успокоила она испугавшегося было козака. — Так вот я и сидела одна. Особенный ужас нападал ночью: кругом подымался и визг, и вой, царапалось что-то, — оглянулась она и тут с суеверным страхом. — Бр-р!.. И теперь морозом всю обсыпает, — прижалась она к Богдану, — а на третью ночь, — качнулась она к самому его лицу и уставила глаза в глаза, — Езус-Мария, какая-то стая прорвалась в заваленный проход и с страшным рычаньем да воем начала царапаться в двери.
— Волки?! — с ужасом вскрикнул Богдан.
— Может быть, а может, что-нибудь и другое, — торопливо закрестилась панна, — я кричу, а они еще больше воют и толкают двери, а потом слышу, что и землю начали рыть... Я кричала и билась, пока не упала наземь, и уж тут не помню, что дальше, только меня разбудил опять-таки стук, но уже другой: стучалась и кричала цыганка. Я отворила и обрадовалась ей, а особенно провожатому.
— Хорош, должен быть, провожатый! — встал взволнованный козак и начал ходить по тесной каюте.
— Татарин, — продолжала панна, следя глазами за своим слушателем, — и очень, очень поганый... Они между собой поговорили по-татарски, а я ничего не понимала. Цыганка собралась скоро, и мы поехали степью. Ну, едем без отдыха день и другой: все только лужи, что озера, да пустыня. Наконец приехали в какой-то табор: все кибитки да кибитки! Татарин исчез, а мы остались одни, и я с ужасом начала расспрашивать цыганку: куда этот косой черт завел нас? А тут подошел к нам старик в дорогом шелковом халате и начал пристально меня осматривать: глазища у него так и бегают, так и горят... все чмокает губами да бормочет что-то и улыбается, потом начал трогать меня за ноги... я закричала...
— Дьявол! — заскрежетал зубами Богдан и брякнул саблей в ножнах. — Всех их выпотрошить! — даже ринулся было он, испугав своим движением панну.
— Ай! — вскрикнула та. — Успокойся, пане: он поместил меня с цыганкой в какую-то кибитку, где были старенькая и молоденькая татарки, но они на нас страшно сердито смотрели, даже ругались, только я не понимала тогда, ругали гяуркой, а молодая так даже два раза толкнула меня... Я начала плакать, прятаться за цыганку, а та и на них накричала, так что татарки притихли и только глядели змеями исподлобья. Ой, — вскрикнула неожиданно панна и прижалась к Богдану, — мы опрокидываемся, тонем?
— Нет, это качнуло чайку боковою волной.
— Я боюсь моря, боюсь волны! — жалась в ужасе панночка.
— Наша чайка никогда не опрокидывается, никогда, даже в страшную бурю, — успокаивал ее Богдан. — Вот и плавно пошла... А где, скажи, эта самая цыганка?
— Ее сегодня убили!
— Туда и дорога! Ну, а дальше ж что? — остановился перед ней с пылающим взором Богдан. — Все, все говори без утайки.
— Я все и говорю, — взглянула на него с недоуменьем Марылька. — Нас привезли в большой город, я рассмотреть хорошо не могла, закрывали кибитку, только видела вдали море.
— Кафа?
— Да, так мне называли потом этот город... Ну, привезли нас к какому-то дворцу; высокие брамы, узкие, длинные, почти крытые дворы, а потом по розовой мраморной лестнице, по коврам, провели нас в роскошные покои, непохожие на наши, а совсем другие, — оживлялась Марылька и все больше и больше жестикулировала и схватывалась с места, — окна небольшие, все в разноцветных стеклах; когда солнце заглянет, то такие чудные узоры лежат от них на коврах и на стенах, а ковры какие: как поставишь ногу, так в них вся и потонет, вот до этих пор, — выставила она чудную, обутую в мягкий турецкий чевик ножку. — А стены какие! Все в узорах, да в каменных кружевах, да в каких-то фигурных сводах; кругом низенькие, штофные диваны, атласные подушки, ароматные курильницы...
— И ты в таком восторге от этой тюрьмы? — отступил даже Богдан. — Ну, что ж дальше?
— Дальше? — улыбнулась панна и остановила долгий взгляд на Богдане, а тот, бледнея от нетерпения, не отводя глаз от рассказчицы, ждал ее дальнейших признаний.
— Дальше что?
— Ну, нам подали угощение: разные пирожные, шербет[62], померанцы[63], ах, какие вкусные шербеты! — всплеснула она в восторге руками. — А потом кофе, только черное, горькое, а потом повели меня в другую комнату и показали целые шкафы нарядов всяких, всяких: и шелки, и адамашки, и шали, и перлы, и самоцветы. Ах! Глаза у меня разбежались. А цыганка и говорит, что старичок все это мне дарит, чтобы я вот сейчас выбрала себе убор, потому что старое мое платье поистрепалось. Ну я и выбрала такое хорошенькое да пышное...
— А дальше-то, дальше? — слышался почти стон в голосе смущенного козака.
— Дальше? Пришел к нам ввечеру тот самый старик еще в лучшем халате; цыганка схватилась и бросилась ему в ноги, а он ко мне. Я оторопела, стою; только дед ничего: смотрит все на меня, улыбается, руки к сердцу прижимает и глазами вот так и водит... смешно... да все к цыганке что-то, а та только кланяется, а потом говорит мне, что вот вельможа наш жалует меня всем, что я, мол, полюбилась ему как дочь, — улыбнулась лукаво Марылька, — что паша просит, чтобы я не тревожилась, что меня никто и пальцем не тронет, что он пошлет гонцов разыскать, кого мне хочется, но что это можно только весной, а чтобы мне приятней было самой разговаривать, так он-де пришлет учителей учить меня по- турецки, а потом, когда паша уходил, то поцеловал меня в голову и что-то сказал. Цыганка объяснила, что он звал меня и розой, и какою-то звездой, повелительницей...
