Богдану стало жутко; он рассердился на себя и выругался вслух:
— Черт знает, что в голову лезет... нисенитныця! А впрочем, ну их, этих всех красавиц, к нечистому батьку! — И, нахлобучивши с этими словами на глаза шапку, он стал любоваться чудным зрелищем пожара на море.
Картина была действительно величественна и ужасна. Вся галера представляла теперь гигантский костер, охваченный пламенем; огненные языки, словно чудовищные змеи, вились и взлетали высоко в небо; полог черного дыма, освещенный снизу огнем, висел над ними клубящимся, адским, багровым туманом; целые пряди молний прорывали его по временам, точно ракеты, и рассыпались алмазными звездами;
море пылало вокруг кровавым заревом, переходящим вдали в сверкающую рябь; чайки казались красными платками, разбросанными по волнам, а само небо и море, вне освещения, чернели зловещею тьмой.
Богдан поднял флаг и дал знак собраться чайкам. Когда они стали вокруг, атаман отдал им следующие приказания: немедленно поднять паруса и гнать чайки во все весла подальше от этого костра, ибо он, наверное, привлечет сюда мстителей, а держать путь лучше к Дунаю, — безопаснее, да и ветер дует попутный.
— Да, как будто от Крыма дует, — подтвердил один из атаманов, Верныгора.
— Ну, а если наскочит какой сатана на наш след, — продолжал Богдан, — то сбить его с толку, ударить врассыпную, да только, чтоб не заблудиться самим, держать тогда всем путь по звездам.
— Гаразд, гаразд, батьку! — зашумели с чаек.
— А много ли наших завзятцев легло? — спросил наказной.
— На нашей чайке ни одного, — отозвался дед, — все, слава богу, целы.
— На верныгорской шесть человек убито!
— А на нашей душ девять!
— А на нашей целых двадцать! — крикнули с задних чаек.
— Эх, жалко! — вздохнул Богдан. — Прийми, господи, их души, чтобы и нас добрым словом помянули!
Все сняли набожно шапки.
— Раненых есть довольно, — отозвались с дальней чайки, — а атаман Сулима смертельный лежит.
— Сулима, лыцарь славетный?! Скорее отправляйтесь туда, диду, — вскрикнул Богдан, — дайте помощь, на бога!
— И у нас есть раненые, и у нас, и у нас! — раздались голоса с разных сторон.
— Панове товарыство, — ответил Богдан, — сейчас к вам едет дид-знахарь с ликами и помощниками, слушайтесь его рады; смотрите же, не отставать, а держаться купы. Ну, теперь с богом, гайда!
— Слава батьку атаману! — загудело со всех чаек в ответ.
Атаманская чайка вырезалась вперед; вдруг страшный ослепительный блеск разорвал пополам все небо. Взлетели к звездам потоки огня, донесся потрясающий грохот, и через мгновенье все покрылось непроницаемым мраком...
— Вот и гаразд, — сказал дед, — маяк погас, а в темноте черта лысого выследишь!
Улеглось перекатное эхо, и все стихло кругом; только равномерные удары весел да всплески непослушных волн слышатся в наступившей темноте. Небо снова затянулось каким-то мрачным покровом: ни одной звезды, и на море — ни искры. Стоит Богдан на носу чайки и смотрит в мрачное небо; и снова в душе его поднимается неотходное ощущение, что в этой панночке и в виденном им сне есть какая-то таинственная, фатальная связь...
— А что панночка, Рябошапко? — спросил он небрежно одного молодого козака, посланного им к Марыльке вместе с дедом, заметив его невдалеке. — Привел ли ее в чувство дид?
— Ожила, — что ей? — ответил тот оживленно. — Сидит, забилась в угол и дрожит, как в пропаснице... зубами стучит...
— А дид же что?
— Дид ничего... прыскал на нее водой, от переполоху отшептывал... успокаивал ее...
— И панночка понимала его? Как же он с ней?
— Да он и по-нашему и по-татарскому закидал... а панночка, бледная, смотрит большими глазами, сложила вот этак ручонки... и голоса не отведет; только раз насилу словно всхлипнуло у нее: «На пана Езуса, на матку найсвентшу!»
— Так она, значит, полька, бранка? — вскинулся Богдан. — И может быть... Где дид? — оборвал он торопливо.
— На сулименскую чайку поехал на время.
— Слушай, Рябошапко, — заговорил серьезно Богдан, желая скрыть охватившее его своевольно волнение, — ты повартуй здесь: рулевой опытен и надежен, путь широк, и погода хмурится, но не злится. В случае чего, дай мне знать, хоть стукни, примером, ногою в чардак, а я пойду разведать, кто эта бранка, и допросить ее строго.
— Добре, батьку, будь покоен, — обрадовался козак такому лестному поручению пана атамана.
Богдан взглянул на него несколько подозрительно и, постоявши еще немного, направился неспешно к каюте.
Осторожно спустившись по лестнице, атаман прокрался кошачьими шагами к заветной двери, но перед нею остановился: непонятное волнение захватило ему дух, он почуял в сердце и жгучее ощущение, и предательскую радость, и суеверный страх. Успокоившись немного, он решился наконец отворить дверь и вошел с непобедимой робостью в это крохотное помещение. Походный каганец освещал его красноватым, мерцающим светом. В углу на канапе, съежившись, прижавшись, как пойманная в западню пташка, дрожала и смотрела на него с ужасом спасенная им от смерти панянка.
На вид ей можно было дать лет пятнадцать, не больше: что-то детское, непорочно чистое сквозило в чертах ее личика и во всей недозревшей еще фигуре, но вместе с тем в ней было уже столько прелести и опьяняющего очарования, что и закаленный в жестоких битвах, загрубелый в суровой жизни козак не мог удержаться от охватившего его восторга и вскрикнул при виде ее: «Красавица», вскрикнул и занемел у порога, не сводя с нее очарованных глаз, словно погружаясь снова в волны давнего, лучезарного сна.
А панянка была действительно поразительно хороша. Бледное, белоснежное личико ее с легким сквозящим румянцем было окаймлено золотыми волнами вьющихся волос; они выбивались капризно из-под малиновой, бархатной, унизанной жемчугом шапочки и каскадом падали по плечам; тонкие темные брови лежали нежными дугами на изящном мраморном лбу; из-под длинных, почти черных ресниц глядели робко большие, синие очи, и в глубине их, как в море, таились какие-то чары, — а носик, и рот, и овал личика дышали такой художественной чистотой линий, такой девственной, обаятельной прелестью, какая могла умилить и привыкшее лишь к боевым радостям сердце. Роскошный турецкий костюм выдававший кокетливо сквозь шелковые, прозрачные ткани стройный стан панночки, и мягкие линии ее не вполне еще развитых форм дополняли очарование.
Словно околдованный неведомой, таинственной силой стоял неподвижно Богдан и чувствовал, как что-то горячее поднималось в его груди выше и выше, как душный туман заволакивал ему взор и веял зноем в лицо.
Панночка не шевелилась, смущение козака несколько ободрило ее, и глаза ее засверкали нежным огнем, а в углах розовых, соблазнительно очерченных губок заиграло нечто вроде улыбки. Длилась долгая минута молчания.
— На бога, на пана Езуса! — прервала наконец его трогательным певучим голосом панна, сложив накрест у груди руки.
Этот голос прозвучал Богдану дивной райской музыкой и заставил очнуться.
— О моя ясная панночко, — заговорил он по-польски, — не бойся: ты в руках верных друзей! Но скажи мне, кто ты? Каким образом, по воле или по неволе ты на турецкой галере?
— Я, шановный пане... Богом посланный мне спаситель, — промолвила трепетно панночка, и звук ее голоса был полон мольбы и горячей признательности, — я из нашего польского края... спасалась во время разбоя, пожара с цыганкой... и нас захватили в неволю... Милосердья! Пощады! — взмолилась она, и две крупные слезы, как две жемчужины, повисли у нее на изогнутых, стрельчатых ресницах.
— Фамилия, как фамилия панны? — заволновался бурно Богдан, пораженный совпадением некоторых фактов и внешности девушки с рассказом Грабины, совпадением, которое бросилось ему в голову и в первую минуту на пылавшей байдаре. — Из какого рода панна? Давно Ли из нашего края?
