Увидя, что другой обезьяне тоже дают, она бросает свой кусок и кидается перехватить у товарки. Если отнять не удается, она снова отыскивает прежний кусок, если его только уже не стащили другие, и продолжает прерванную еду, мурлыча себе под нос:

— Это прочь, это в рот, это тоже прочь и это прочь, а это в рот… — и вдруг сама себя перебивает обращением к соседке:

— Ты что? Смотри!.. Я тебя! — и снова начинает:

— Это прочь, это в рот, это прочь…

Забавные твари!

Когда выносили мясо для хищных зверей, по зверинцу пробегал какой-то смешанный вой. Мясо было разрублено и раздавалось порциями. Более опасные звери получали свою долю с железных вил. Кошки в это время особенно волновались.

— Ну, что же? — хрипло мяукал тигр.

— Скорее! — рыкал лев и широко размахивал своим коровьим хвостом.

— Ха, ха, ха! — раздавался голос пятнистой гиены, — есть несут. У-у, негодные твари, люди, с каким наслаждением съела бы я и вас вместе с кожей костями и волосами.

Оба волка уже выли не «лес» и «степь», а «есть, есть» и притом очень согласно.

Наконец, мясо роздано. Повсюду слышится хрустение и чавканье.

Тигрица унесла свою кость в угол и там гложет ее, аппетитно облизывая мосол своим широким языком. Тигр, не доев своего, подходит к ней.

— Прочь! — фыркает она, и встает на ноги.

Тигр медленно отходит и посматривает на подругу, шевеля кончиком своего хвоста.

Лев и львица едят рядом, не ссорясь, но каждый свое.

Рысь тоже ушла в угол клетки и ест, мурлыча себе под нос:

— Н-да… чтобы там ни говорили, а лучшее в мире, это вкусный обед и непременно из самой свежей провизии.

Волки, выказывавшие большое нетерпенье, теперь заняты каждый своей порцией и едят, косясь на соседние клетки, откуда раздается чавканье.

Медведь почему-то не ест, а только облизывает свою порцию мяса.

Слон, бегемот и носорог мясной пищи не получают.

Слон и носорог — большие обжоры. И тот и другой могут есть, когда угодно и сколько угодно. Стоит только посетителю или служителю сделать вид, что он хочет кормить их, они широко разевают свои пасти. В эти пасти посетители швыряют булки, которые быстро исчезают во рту гигантов, и пасти снова отверзаются. Слон, кроме того, берет и своим носом; он делает это удивительно ловко и осторожно. Носорог ест молча, и я почти ничего не могла читать на его толстой мало выразительной морде. Но слон любитель болтать. Он непрерывно трубит:

— Ну-с! Прошу еще. Ну же! Что же вы?.. Благодарю… Вкусный кусочек! Прошу еще… Ей ты, большеголовый, отламывай скорее! Так!.. Благодарю и т. д. и т. д.

Бегемот болен. Он мало ест. Его огромная морда выражает постоянную грусть. Его еда — капуста и какое-то месиво. Я жалела его, но наблюдала мало.

Птичье население определенного времени для еды не имело. Оно было всегда оживленно, всегда ело, когда было что, и больше интересовалось беседой друг с другом, чем едой. Некоторые бранились, некоторые, особенно какаду, наоборот: нежно щипались клювами, курлыкая:

— Я люблю, вас, дружок!

— А я — не меньше, — отвечает подруга.

— Дураки! — кричит им зеленый ара.

— Не обращай на него внимания! — курлыкает какаду своей подруге.

«Крак!» — раздается рядом. Это красный ара разгрыз орех.

— Вы что? — обращается к нему зеленый сосед и, не получив ответа, начинает лазить по подвешенному насесту, цепляясь клювом и ногами.

А издали несется разнообразное ворчанье, среди которого слышится хруст дробимых костей.

Посетители толпятся около клеток и, беседуя друг с другом, поучают, сами того не замечая, одно малое существо, жадным глазом прильнувшее к дырке в ящике…

Хотя пребывание среди такого редкого по разнообразию общества и давало ежедневную пищу моему уму, но мне, может быть, в конце концов и наскучила бы такая жизнь. Что я предприняла бы тогда, — сказать не могу. Судьба, как всегда, сама подумала за меня и послала мне новое событие, имевшее следствием мое новое путешествие.

В один прекрасный день случилось то же, что некогда в доме, где я жила рядом с белкой Бобкой и попугаем Ворчуном: пришли рабочие и начали все таскать и заколачивать. Каждая клетка была тщательно осмотрена и заставлена какими-то деревянными щитами или завешена большими пологами. Появились какие-то дроги на колесах и на них уставлялись эти запакованные клетки, откуда неслись иногда испуганные, иногда сердитые крики. Особенно негодовала гиена, кричавшая по-собачьи, что «она кончит тем, что изгрызет все доски и прутья своей поганой клетки и перекусит горло всем надоевшим ей людям».

К удивлению моему, крупные кошки были тихи. Они безмолвно кидались только по клетке из стороны в сторону и вопросительно глядели на все окружающее. Но особую покорность проявили самые крупные звери. Слон, сначала было заупрямившийся, пошел спокойно за проводником, тихонько трубя в свой хобот, а носорог и бегемот, везомые в своих клетках, не произнесли ни одного звука. Впрочем, гиппопотам — так звали бегемота некоторые посетители, — как я уже сказала, давно был очень болен.

Из разговоров посетителей я узнала, что это животное любит очень воду, из которой вылезает по ночам попастись на берегу. В тесной же клетке оно умирало от сухости, несмотря на частое обливание его тела водой из ведер.

Этот увоз клеток куда-то из длинного здания свидетельствовал, что зверинец уезжает. Удивляюсь, как это я не узнала об этом заранее. Я была слишком занята своими исследованиями.

Со мной случилась пренеприятная история, которой я довольна только теперь, когда вижу всю прожитую жизнь целиком.

Ящик, в котором я проводила дни около своих запасов, вдруг кто-то взял и, перевернув, поставил на земляной пол. Я услышала следующий разговор:

— А с этим ящиком что делать? — говорил один рабочий.

— Этот ящик пойдет запасным. Положите в него хоть ту оставшуюся кучу опилок и заколотите.

— Хорошо, — сказал первый голос, и я услышала, как с ящика стали сбивать слабо прибитую у одного края доску, около которой я обыкновенно пролезала.

Что мне оставалось делать? Ждать — что будет и действовать в последнюю минуту? Однако кто-то отвлек моего рабочего в сторону, и он, наполовину отодрав доску, куда-то отвернулся.

Через минуту я услышала снова его голос:

— Тащи сюда, сыпь! Тут, кажись, кроме соломы, ничего нет.

И на мою голову вдруг посыпался целый ушат крупных опилок. Это было ужасно неприятно, но я была и тем довольна, что малая охапка оставшейся в ящике соломы спасла меня и мой небольшой провиант от глаз недоброжелателей. Эта же солома выручила меня от полной засыпки, и я право не знаю, как бы я себя чувствовала без нее, прижатая к углу сплошной массой опилок. Впрочем, и так мое помещение было не из завидных, так как не могу сказать, чтобы было удобно быть замурованной в деревянный ящик с опилками.

Вскоре по ящику застучали молотки, бившие точно по моей собственной голове. Затем ящик заколыхался… я перевернулась вверх ногами, и меня куда-то понесли. Вывернувшись кое-как обратно и приняв, сколь можно, удобную позу, я увидела, что прижата к моему светлому окошечку от выбитого сучка. Приняв во внимание, что я очутилась наверху кучи опилок, когда ящик перевернули и, следовательно, груда их уже не давила меня, а равно и то, что у меня имелось достаточное освещение, — положение свое я уже не сочла безнадежным.

Мой ящик вместе с другими предметами сопровождали люди, которых я видела в свое отверстие, и предпринимать что-либо решительное было пока опасно.

Внезапно стало очень светло. Это ящик вынесли наружу и понесли по улицам города. Вскоре я увидела знакомую уже мне картину широкой реки, когда-то принятой мной за озеро, и стоявших на ней странных человеческих жилищ,

Мой ящик несли к реке к одному из таких жилищ. На нем не было широкого дымящегося столба.

Скажу теперь короче — весь наш зверинец поместили на одну баржу, которую на другой день потащил один пароход.

Мой ящик поставили в числе других таких же ящиков на самую крышу удивительного строения, т. е. на палубу баржи. Некоторые наглухо запертые звери были помещены, как я после узнала, ниже. Одним словом — все находившееся в большом здании площади было размещено здесь также в одном месте, но гораздо теснее, и, если бы не свежесть от близости воды, то все звери-затворники наверное страдали бы от духоты.