Как ни странно, но некоторых кошек мы боялись больше, хотя сравнительно с человеком они были ничтожеством. На наше несчастье, в углу той стены, которая иной раз внезапно отходила в сторону, было проделано большое отверстие, через которое свободно проходила всякая кошка. Когда нас в помещении набиралось много, мы не особенно боялись кошек я на слабых даже дерзко нападали, но в единоборство вступали только с молодыми кошками, старых же старательно избегали. Особенно боялись мы одной серой большой кошки с надломленным хвостом, как-то раз где-то ущемленным. Эта кошка была просто ужасна в те времена, когда за стеной нашей кладовой раздавался писк ее маленьких детей. Тогда многие смельчаки из нас платились жизнью за свою смелость попадаться к ней на глаза, и число посетителей этой чудной кладовой становилось гораздо малочисленнее. Молодые крысы в такую пору гибли частенько, а так как, как я выше сказала, родители крысы не дают молодежи никаких советов, то это нисколько не образумливало остальную молодежь. Если лично человеку редко удавалось загубить одну, двух крыс ударом палки или ноги, то их ловким помощницам, кошкам, собственно говоря, ничего не стоило заполучить пару-другую зазевавшихся крысенят, зацепив их удивительно рассчитанным взмахом когтистой лапы.

Я с содраганием вспоминаю собак. Эти два врага наши были, так сказать, постоянные, но были у нас и случайные, редкие, но, пожалуй, более страшные. Среди них я с содроганием вспоминаю о небольших собаках-крысоловах и в особенности терьерах. В своей жизни я видела раз, как один белый с черным пятном на глазу терьер задавил ни больше, ни меньше как несколько десятков крыс, выпущенных с ним в одну загородку.

Много и других страшных нашей породы. Я сама была раз свидетельницей, как ночью в отверстие, освещавшее кладовую, тихо влез какой-то длинный темный зверь величиной с кошку, но много уже, с пушистым недлинным хвостом и темной, как у крысы, мордочкой. Все наши в это время были заняты обычным походом за съестным.

О, что случилось в кладовой в какие-нибудь десять минут времени, как выражаются люди!

Длинный зверь, встреченный почти без опасения нашими, с быстротой, много превосходящей быстроту кошки, налетел на ближайшую крысу и в мгновение ока прокусил ей череп. После этого он столь же стремительно бросился на другую, затем на третью, четвертую… и вскоре более десятка крыс уже лежали бездыханными!

Я, не помня себя от страха, кое-как вдоль стены, под полкой пробралась в другой конец кладовой, шлепнулась там на пол, больно ушиблась и, ковыляя, добралась-таки до спасительной дыры, в которую и скрылась. В наше подполье с шумом посыпались через все ходы другие беглецы, и в кладовой наступила гробовая тишина.

Мы не скоро отважились заглянуть вновь на место нашего поражения, а когда, наконец, побороли свой страх (впрочем, он у крыс проходит сравнительно очень скоро), то нашли только трупы наших сородичей. Из голов некоторых был выеден мозг. Впоследствии, во время своих странствований, я ближе познакомилась с этим страшным зверем и узнала его название. Это был один из хорьков, которые, как мне теперь известно, совсем не охотятся на крыс, но, отличаясь зверской кровожадностью, нападают ночью на всех, кого считают слабее себя.

Но как ни страшны наши живые враги, они все же не страшнее других врагов — молчаливых, неподвижных, но гораздо более грозных. Я разумею всевозможные ловушки, расставляемые человеком для искоренения нашей крысиной породы. Теперь я, впрочем, склонна думать, что эти ловушки только укрепляют нашу породу, так как уничтожают неловких, невнимательных, глупых крыс, а все ловкие, умные крысы, избегая западни, остаются жить и выращивают, следовательно, также более ловких и умных детей. Но не в том дело: все же ловушки — препорядочная гадость. Пожив на свете, я научилась презирать всякое лукавство и ложь. Уважая человека за его ум, я не могу простить ему его ужасных ловушек. Думаю, что и он попал бы в какую-нибудь, если бы ему кто-либо из зверей сумел бы ее поставить.

Я не стану описывать этих ужасов нашей кладовой, а скажу просто, что не один десяток самых отборных крыс погиб во всевозможных бочках с водой, предательски прикрытых мякинной трухой, в железных челюстях капканов, в щелкающих клетках, в клетках, в которые легко войти, но выйти невозможно, так как в выходе торчат острия железных игл, в удавках и еще, невесть каких страшных, отвратительных орудиях!

Но всего ужаснее для всех нас в нашей кладовой было то, что мы положительно не могли относиться с доверием к самому важному для нас — к тем яствам, которые, по нашему мнению, были в кладовой для нашего пользования. Войдите же теперь в наше положение: что должна чувствовать умная крыса, которая после многих трудов, измышлений и уловок доберется до высокой полки со вкусным салом? Ведь, добравшись, она должна непременно задуматься: что ее ожидает? Награда ли за ее крысиные преимущества или смерть, мучительная, ужасная смерть? Последнее было и было не раз…

Особенно подозрительными для умных, пожилых крыс были длинные комочки вкусного, сладковатого теста, лежавшие даже не на полках, а прямо у наших ходов. Разумеется, умная крыса пошевелит своим носом, покосится на неожиданно объявившееся блюдо и… пойдет себе обычным путем, по старому следу, на излюбленную полку. Ну, а молодежь, обрадовавшись легкой добыче, живо и жадно схватывает лакомые кусочки, стремительно утаскивая в подполье то, чего не доест наверху.

И платятся же молодые крысы за эту необдуманность — мрут десятками! Хорошо еще, если умирать уходят куда-нибудь из подполья, а то некоторые умирают тут же и так пропахнут, что нам-то, крысам, ничего, а люди забеспокоятся и начнут вскрывать свои полы, т. е. наши вековечные потолки, обнажая наши насиженные места! Труп-то найдут и уберут, ну да и вычистят же то место, которое открыли: все тряпки, кости, корки, что служат первым кормом нашим крысенятам, всю мягкую труху, стружки — все уберут, да еще битого стекла насыплют! Просто хоть выбирайся совсем из подполья. Первое-то время все крысы, действительно, и уйдут; крысенята, которые еще малы, разумеется, попадают уже в руки людей, ну а через неделю, другую опять начинается заселение подполья!

Да, подумайте, чего это стоит! Ведь нужно опять ходы грызть, мочалу да стружки таскать, провиант запасать, обживаться, прилаживаться! Вот к чему приводит неразумие молодости. Впрочем, крыс-родителей не похвалишь: детей-то уму-разуму поучить не догадываются. Ну да, в нашем подполье такой случай был только раз, а после него как-то и сама молодежь перестала обращать внимание на белые шарики да катышки.

Так-то среди приволья и опасностей и росли все мы, молодые крысы, а среди них и я. И все мы, хоть не думали, да чуяли — проживем до старости в своем подполье, а придет время умирать, заберемся куда-нибудь подальше от подполья по-соседству, да и окончим свою жизнь, забившись в какую-нибудь трущобу, вроде валежника. О насильственной смерти никто из нас не помышлял. Да, впрочем, правду говоря, ни о какой смерти мы не думали, а жили себе да жили, а гибли больше в когтях у кошек, у совы-птицы, если кто в ночное время по двору перебегал, наконец, в ловушках, а то и в крынке молока, захлебнувшись. Естественной смертью умирали, вероятно, очень мало, да и умирали ли?

Теперь я не могу не вспомнить всегоНа мою же долю выпало нечто иное и такое иное, что теперь я на старости и дряхлости лет не могу не вспомнить всего, что со мной случилось, потому что то, что я пережила, вероятно, не переживала, да вряд ли и переживет какая-либо другая крыса. Много перевидела я на своем веку, многому поучилась, многое узнала и теперь с особенной любовью обращаю свое одряхлевшее внимание на мою жизнь после оставления мной моей родины — теплого, уютного, сытного угла в подполье, который я покинула без грусти и за которым для меня началась новая чудная пора приключений.