„И такъ іюньская тетрадь „Дневника“ вамъ понравилась. Я очень радъ тому и имѣю на то большую причину. Я никогда еще не позволялъ себѣ, въ моихъ писаніяхъ, довести нѣкоторыя мои убѣжденія до конца, сказать самое послѣднее слово. Одинъ умный корреспондентъ изъ провинціи укорялъ меня даже, что я о многомъ завожу рѣчь въ „Дневникѣ“, многое затронулъ, но ничего еще не довелъ до конца, и одобрялъ не робѣть. И вотъ я взялъ да и высказалъ послѣднее слово моихъ убѣжденій — мечтаній насчетъ роли и назначенія Россіи среди человѣчества, и выразилъ мысль, что это не только случится въ ближайшемъ будущемъ, но уже и начинаетъ сбываться.
„И что же, какъ разъ случилось то, что я предугадывалъ: даже дружественныя мнѣ газеты и изданія сейчасъ же закричали, что у меня парадоксъ на парадоксѣ, а прочіе журналы даже и вниманія не обратили, тогда какъ, мнѣ кажется, я затронулъ самый важный вопросъ. Вотъ что значитъ доводить мысль до конца! Поставьте какой угодно парадоксъ, но не доводите его до конца и у васъ выйдетъ и остроумно, и тонко, и comme il faut; доведите же иное слово до конца, скажите, напримѣръ, вдругъ: «вотъ это-то и есть Мессія» — прямо и не намекомъ, и вамъ никто не повѣритъ именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое послѣднее ваше слово. А впрочемъ, съ другой стороны, еслибъ многіе изъ извѣстнѣйшихъ остроумцевъ. Вольтеръ, напримѣръ, вмѣсто насмѣшекъ, намековъ, полусловъ и недомолвокъ, вдругъ рѣшились бы высказать все, чему они вѣрятъ, показали бы всю свою подкладку разомъ, сущностью свою, — та повѣрьте, и десятой доли прежняго эффекта не стяжали бы. Мало того — надъ ними бы только посмѣялись. Да человѣкъ и вообще какъ-то не любитъ ни въ чемъ послѣдняго слова, «изреченной» мысли, говоритъ, что:
«Мысль изреченная есть ложь.»
«И вотъ, сами судите, дорого ли мнѣ или нѣтъ, послѣ всего этого, ваше привѣтливое слово за іюньскій No. Значитъ, вамъ понятно было мое слово и вы приняли его именно такъ, какъ я мечталъ, когда писалъ статью свою. За это спасибо, а то я былъ уже немножко разочарованъ и укорялъ себя, что поторопился. И если такихъ понимателей найдется въ публикѣ еще немного, то цѣль моя достигнута и я доволенъ: значитъ, не пропало высказанное слово… А тутъ какъ разъ и обрадовались: „парадоксы! парадоксы!..“ и это говорятъ именно тѣ, у которыхъ никогда ни одной мысли своей не бывало въ головѣ…
„Я пробуду здѣсь до 7-го августа (нашего стиля). Пью здѣсь воды, но никогда бы не рѣшился на муку жить здѣсь, еслибъ эти воды не помогали мнѣ дѣйствительно. Описывать Эмсъ нечего, нечего! Я обѣщалъ августовскій „Дневникъ“ въ двойномъ числѣ листовъ, а между тѣмъ еще и не начиналъ, да и скука, апатія такая, что на предстоящее писаніе смотрю съ отвращеніемъ, какъ на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выйдетъ сквернѣйшій No. Во всякомъ случаѣ черкните мнѣ сюда, голубчикъ…“
VIII
По зимамъ 76–77 и 77–78 годовъ мы продолжали довольно часто видаться. И хотя мы жили на двухъ противоположныхъ концахъ города, Достоевскій иногда проводилъ у меня вечера.
Отмѣчу здѣсь одно обстоятельство, конечно, случайное, въ которомъ нѣтъ ничего веселаго, но которое между тѣмъ подавало поводъ къ довольно комичнымъ сценамъ. Онъ пріѣзжалъ ко мнѣ почты всегда послѣ своихъ мучительныхъ припадковъ падучей болѣзни, такъ что нѣкоторые наши общіе знакомые, узнавая, что у него былъ припадокъ, такъ и говорили, что его нужно искать у меня.
Бѣдный Ѳедоръ Михайловичъ имѣлъ достаточно времени привыкнуть къ своимъ припадкамъ, привыкли къ нимъ и ихъ послѣдствіямъ и его старые знакомые, которымъ все это уже не казалось страшнымъ и считалось обыкновеннымъ явленіемъ. Но онъ бывалъ иногда совершенно невозможенъ послѣ припадка; его нервы оказывались до того потрясенными, что онъ дѣлался совсѣмъ невмѣняемымъ въ своей раздражительности и странностяхъ.
Придетъ онъ, бывало, ко мнѣ, войдетъ какъ черная туча, иногда даже забудетъ поздороваться, и изыскиваетъ всякіе предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидѣть; и во всемъ видитъ и себѣ обиду, желаніе дразнить и раздражать его… Все-то у меня ему кажется не на мѣстѣ и совсѣмъ не такъ, какъ нужно, то слишкомъ свѣтло въ комнатѣ, то такъ темно, что никого разглядѣть невозможно. Подадутъ ему крѣпкій чай, какой онъ всегда любилъ — ему подаютъ пиво вмѣсто чая! нальютъ слабый — это горячая вода!..
Пробуемъ мы шутить, разсмѣшить его — еще того хуже; ему кажется, что надъ нимъ смѣются…
Впрочемъ, мнѣ почти всегда скоро удавалось его успокоить. Нужно было исподволь навести его на какую-нибудь изъ любимыхъ его темъ. Онъ мало-по-малу начиналъ говорить, оживлялся и оставалось только ему не противорѣчить. Черезъ часъ онъ уже бывалъ въ самомъ миломъ настроеніи духа. Только страшно блѣдное лицо, сверкающіе глаза и тяжелое дыханіе указывали на болѣзненное его состояніе., Но если случайно въ подобный день онъ встрѣчался съ посторонними, незнакомыми людьми, то дѣло усложнялось.
Одинъ разъ, во время одного такого его вечерняго посѣщенія, къ женѣ моей пріѣхали двѣ дамы, которыя, конечно, читали Достоевскаго, но не имѣли о немъ никакого понятія какъ о человѣкѣ, которыя не знали, что невозможно обращать вниманія на его странности.
Когда раздался звонокъ ихъ, онъ только что еще осматривался и былъ ужасенъ; появленіе незнакомыхъ лицъ его еще больше раздражило. Мнѣ, однако, кой-какъ удалось увести его къ себѣ въ кабинетъ и тамъ успокоить. Дѣло, повидимому, обошлось благополучно; мы мирно бесѣдовали. Онъ ужъ улыбался и не находилъ, что все не на мѣстѣ. Но вотъ пришло время вечерняго чая, и жена моя, вмѣсто того, чтобы прислать его прямо къ намъ въ кабинетъ, вошла сама и спросила: гдѣ мы желаемъ пить чай — въ кабинетѣ или въ столовой?
— Зачѣмъ же здѣсь! — раздражительно обратился къ ней Достоевскій. — Что это вы меня прячете? — нѣтъ, я пойду туда, къ вамъ.
Дѣло было окончательно испорчено. И смѣхъ и горе!.. Нужно было видѣть, какимъ олицетвореніемъ мрака вошелъ онъ въ столовую, какъ страшно поглядывалъ онъ на неповинныхъ ни въ чемъ дамъ, которыя продолжали свою веселую бесѣду, нисколько не заботясь о томъ, что можно при немъ говорить и чего нельзя.
Онъ сидѣлъ, смотрѣлъ, молчалъ, и только въ каждомъ его жестѣ, въ каждомъ новомъ позвякиваньи его ложки о стаканъ, я видѣлъ несомнѣнные признаки грозы, которая вотъ-вотъ сейчасъ разразится. Не помню, по поводу чего одна изъ пріѣхавшихъ дамъ спросила, гдѣ такое Гутуевскій островъ?
— А вы давно живете въ Петербургѣ? — вдругъ мрачно выговорилъ Достоевскій, обращаясь къ ней.
— Я постоянно здѣсь живу, я здѣшняя уроженка.
— И не знаете гдѣ Гутуевскій островъ!.. Прекрасно! Это только у насъ и возможно подобное отношеніе къ окружающему… какъ это человѣкъ всю жизнь живетъ и не знаетъ того мѣста, гдѣ живетъ?!.
Онъ раздражался все больше и больше, и кончилъ цѣлымъ обвинительнымъ актомъ, который произвелъ на преступницу и слушательницъ самое тяжелое впечатлѣніе. Мы же, хозяева, не знали что и дѣлать. По счастью, наша гостья, сначала вслѣдствіе неожиданности сильно озадаченная, скоро поняла, что обижаться ей невозможно и съумѣла, продолжая оставаться веселой, и его мало-по-малу успокоить…
Я разсказалъ этотъ маленькій случай, потому что говорить о Достоевскомъ и не упомянуть объ его странностяхъ — значило бы не дорисовать его образъ. О странностяхъ его передается много разсказовъ и находятся люди, которые эти странности ставятъ ему въ большую вину. Такія обвиненія приходится слышать даже теперь, уже послѣ его смерти.
Конечно, онъ не былъ созданъ для общества, для гостиной. Отъ человѣка, жившаго почти всегда въ уединеніи, проведшаго четыре года въ каторгѣ, десятки лѣтъ работавшаго и боровшагося съ нуждой, отъ человѣка, нервная система котораго была совершенно потрясена страшной, неизлѣчимой болѣзнью — невозможно было требовать умѣнья владѣть собою. Для такого человѣка, и вовсе не въ силу того, что онъ былъ замѣчательный писатель, а просто въ силу всѣхъ обстоятельствъ его жизни, въ силу исключительнаго болѣзненнаго состоянія его организма — нужны были особенныя мѣрки. Его странности могли возмущать незнавшихъ его людей, людей, которымъ до него не было никакого дѣла, но всѣ близко его знавшіе ничуть не смущались и не могли смущаться этими странностями. Мы знали его умъ, его сильный талантъ, разнообразнѣйшія свойства его богато одаренной природы. Болѣзненныя странности давали пищу только для добродушныхъ, веселыхъ разсказовъ о тѣхъ импровизированныхъ водевильныхъ сценахъ, въ которыхъ онъ игралъ грустно-комическую роль.
