Видя, что карточка мнѣ нравится, онъ сказалъ:
— Возьмите ее себѣ.
Потомъ говорилъ о четырехъ послѣднихъ годахъ своей жизни за границей, о русскихъ людяхъ, превратившихся въ европейцевъ и возненавидѣвшихъ Россію, и главнымъ образомъ объ одномъ изъ нихъ, хорошо всѣмъ извѣстномъ человѣкѣ… говорилъ о страсти къ рулеткѣ, о всякой страсти, о любви… Онъ меня исповѣдывалъ…
— Нѣтъ, кто любитъ, тотъ не разсуждаетъ, — знаете ли какъ любятъ! (и голосъ его дрогнулъ и онъ страстно зашепталъ): если вы любите чисто и любите въ женщинѣ чистоту ея и вдругъ убѣдитесь, что она потерянная женщина, что она развратна — вы полюбите въ ней ея развратъ, эту гадость, вамъ омерзительную, будете любить въ ней… вотъ какая бываетъ любовь!..
Было поздно, я сталъ прощаться. Онъ взялъ меня за руку и удержавъ, сказалъ, что ему бы хотѣлось непремѣнно ввести меня въ тотъ литературный кружокъ, къ которому онъ теперь принадлежитъ.
— Вы тамъ встрѣтите очень интересныхъ, очень, очень умныхъ и хорошихъ людей…
— Нисколько въ этомъ не сомнѣваюсь, только я то буду самымъ плохимъ пріобрѣтеніемъ для этихъ людей. Знаете ли, что я удивительно неловокъ, конфузливъ до болѣзни и иногда способенъ молчать какъ убитый… Если я сегодня, съ вами, не таковъ, то вѣдь это потому, что я много лѣтъ ждалъ сегодняшняго вечера, тутъ совсѣмъ другое…
— Нѣтъ, васъ непремѣнно нужно вылечить — ваша болѣзнь мнѣ хорошо понятна, я самъ страдалъ отъ нея не мало… Самолюбіе, ужасное самолюбіе — отсюда и конфузливость… Вы боитесь впечатлѣнія, производимаго вами на незнакомаго человѣка, вы разбираете ваши слова, движенія, упрекаете себя въ безтактности нѣкоторыхъ словъ, воображаете себѣ то впечатлѣніе, которое произведено вами — и непремѣнно ошибаетесь: впечатлѣніе произведено непремѣнно другое; а все это потому, что вы себѣ представляете людей гораздо крупнѣе, чѣмъ они есть; люди несравненно мельче, простѣе, чѣмъ вы ихъ себѣ представляете…
Я долженъ былъ съ нимъ согласиться, далъ слово исполнить его желаніе и мы условились, что черезъ нѣсколько дней онъ вывезетъ меня въ литературный свѣтъ.
IV
Пріемъ, сдѣланный мнѣ Достоевскимъ, и этотъ вечеръ, проведенный въ откровенной съ нимъ бесѣдѣ, конечно, способствовали нашему скорому сближенію. Я спѣшилъ къ нему въ каждую свободную минуту, и если мы не видѣлись съ нимъ въ продолженіе недѣли, то онъ ужъ и пенялъ мнѣ.
По привычкѣ, онъ работалъ ночью, засыпалъ часовъ въ семь утра и вставалъ около двухъ. Я заставалъ его обыкновенно въ это время въ его маленькомъ, мрачномъ и бѣдномъ кабинетикѣ. На моихъ глазахъ, въ эти послѣднія восемь лѣтъ, онъ перемѣнилъ нѣсколько квартиръ и всѣ онѣ были одна мрачнѣе другой, и всегда у него была неудобная комната, въ которой негдѣ было повернуться. Онъ сидѣлъ передъ маленькимъ письменнымъ столомъ, только что умывшись и причесавшись, въ старомъ пальто, набивая свои толстыя папиросы, курилъ ихъ одна за другою, прихлебывая крѣпчайшій чай или еще болѣе крѣпкій кофе. Почти всегда я заставалъ его въ это время въ самомъ мрачномъ наустроеніи духа. Это сейчасъ же и было видно: брови сдвинуты, глаза блестятъ, блѣдное какъ воскъ лицо, губы сжаты.
Въ такомъ случаѣ, онъ обыкновенно начиналъ съ того, что молча и мрачно протягивалъ мнѣ руку и сейчасъ же принималъ такой видъ, какъ будто совсѣмъ даже и не замѣчаетъ моего присутствія. Но я ужъ хорошо зналъ его и не обращалъ на это вниманія, а спокойно усаживался, закуривалъ папиросу и бралъ въ руки первую попавшуюся книгу.
Молчаніе продолжалось довольно долго, и только время отъ времени, отрываясь отъ набиванія папиросъ или проглядыванія газеты, онъ искоса на меня поглядывалъ, раздувалъ ноздри и тихонько крякалъ. Я ужасно любилъ его въ эти минуты и часто мнѣ очень трудно бывало удержаться отъ улыбки. Онъ, конечно, замѣчалъ, что и я на него поглядываю. Онъ выжидалъ, по мое упрямство часто побѣждало. Тогда онъ откладывалъ газету и обращалъ ко мнѣ свое милое, изо всѣхъ силъ старавшееся казаться злымъ лицо.
— Развѣ такъ дѣлаютъ порядочные люди? — сквозь зубы говорилъ онъ, — пришелъ, взялъ книгу, сидитъ и молчитъ!..
— А развѣ такъ порядочные люди принимаютъ своихъ посѣтителей? — отвѣчалъ я, подсаживаясь къ пому;- едва протянулъ руку, отвернулся и молчитъ!
Онъ тоже улыбался и каждый разъ, въ знакъ примиренія, протягивалъ мнѣ свои ужасныя папиросы, которыхъ я никогда не могъ курить.
— Вы это читали? — продолжалъ онъ, берясь за газету.
И тутъ начиналъ высказываться о какомъ-нибудь вопросѣ дня, о какомъ-нибудь поразившемъ его извѣстіи. Мало-по-малу, онъ одушевлялся. Его живая, горячая мысль переносилась отъ одного предмета къ другому, все освѣщая своеобразнымъ яркимъ свѣтомъ.
Онъ начиналъ мечтать вслухъ, страстно, восторженно о будущихъ судьбахъ человѣчества, о судьбахъ Россіи.
Эти мечты бывали иногда несбыточны, ого выводы казались парадоксальными. Но онъ говорилъ съ такимъ горячимъ убѣжденіемъ, такъ вдохновенно и въ то же время такимъ пророческимъ тономъ, что очень часто я начиналъ и самъ ощущать восторженный трепетъ, жадно слѣдилъ за его мечтами и образами, и своими вопросами, вставками, подливалъ жару въ его фантазію.
Послѣ двухъ часовъ подобной бесѣды, я часто выходилъ отъ него съ потрясенными нервами, въ лихорадкѣ. Это было то же самое, что и въ тѣ годы, когда, еще не зная его, я зачитывался его романами. Это было какое-то мучительное, сладкое опьяненіе, пріемъ своего рода гашиша.
Приходя къ нему вечеромъ, часовъ въ восемь, я заставалъ его послѣ только что оконченнаго имъ поздняго обѣда и тутъ ужъ не приходилось повторять утренней сцены — молчанія и незамѣчанія другъ друга. Тутъ онъ бывалъ обыкновенно горадо спокойнѣе и веселѣе. Тотъ же черный кофе, тотъ же черный чай стояли на столѣ, тѣ же толстыя папиросы выкуривались, зажигаясь одна о другую.
Разговоръ обыкновенно велся на болѣе близкія, болѣе осязательныя темы.
Онъ былъ чрезвычайно ласковъ, а когда онъ дѣлался ласковымъ, то привлекалъ къ себѣ неотразимо. Въ такомъ настроеніи онъ часто повторялъ слово «голубчикъ». Это дѣйствительно особенно ласковое слово любятъ очень многіе русскіе люди, но я до сихъ поръ не зналъ никого, въ чьихъ устахъ оно выходило бы такимъ задушевнымъ, такимъ милымъ.
— Постойте, голубчикъ! — часто говорилъ онъ, останавливаясь среди разговора.
Онъ подходилъ къ своему маленькому шкафику, отворялъ его и вынималъ различныя сласти: жестянку съ королевскимъ черносливомъ, свѣжую пастилу, изюмъ, виноградъ. Онъ ставилъ все это на столъ и усиленно приглашалъ хорошенько заняться этими вещами. Онъ былъ большой лакомка, я не уступалъ ему въ этомъ. И во время дальнѣйшаго разговора мы не забывали жестянку и корзиночки.
Часто, по средамъ, просидѣвъ часовъ до десяти, мы отправлялись съ нимъ въ тотъ литературный кружокъ, въ который онъ ввелъ меня. Это было довольно далеко, но шли ли мы, или ѣхали, онъ почти всегда упорно молчалъ дорогой, и я даже замѣчалъ, что онъ дѣйствительно не слышитъ обращенныхъ къ нему вопросовъ.
Онъ появлялся въ кабинетѣ хозяина, гдѣ ужь обыкновенно были налицо нѣкоторые изъ болѣе или менѣе замѣчательныхъ литературныхъ и общественныхъ дѣятелей, появлялся какъ-то сгорбившись, мрачно поглядывая, сухо раскланиваясь и здороваясь, будто все это были его враги, или по меньшей мѣрѣ очень непріятные ему люди. Но проходило нѣсколько минутъ и онъ оживлялся, начиналъ говорить, спорить, и почти всегда оказывался центромъ собравшагося общества.
Онъ былъ больнымъ, раздражительнымъ и искреннимъ человѣкомъ, а потому въ словахъ его, мнѣніяхъ и сужденіяхъ часто встрѣчались большія противорѣчія, но былъ ли онъ правъ, или не правъ, о чемъ бы ни говорилъ, онъ всегда говорилъ съ одинаковымъ жаромъ, съ убѣжденіемъ, потому что высказывалъ только то, о чемъ думалъ и во что вѣрилъ въ данную минуту.
Его редакторская дѣятельность, на которую онъ возлагалъ такія надежды въ первое наше свиданіе, оказалась не вполнѣ удачной, что, впрочемъ, можно было сразу предвидѣть, зная характеръ его и обстоятельства. Репутація журнала была уже составлена, противъ него уже рѣзко и даже неприлично высказалась почти вся тогдашняя журналистика. На новаго редактора со всѣхъ сторонъ посыпались насмѣшки, глупыя и пошлыя. Автора «Преступленія и наказанія» и «Записокъ изъ Мертваго дома» называла сумасшедшимъ, маньякомъ, отступникомъ, измѣнникомъ, приглашали даже публику идти на выставку въ Академію Художествъ и посмотрѣть тамъ портретъ Достоевскаго, работы Перова, какъ прямое доказательство, что это сумасшедшій человѣкъ, мѣсто котораго въ домѣ умалишенныхъ.