Гдѣ былъ я? Бодрствуетъ ли кто-нибудь теперь.
Кромѣ монарха? Что такое? Свѣчи
Ужъ догорѣли… Какъ? Да развѣ уже день…
Онъ стремительно подошелъ къ одному изъ оконъ, ударилъ въ него рукою, половинка окна отворилась и передъ изумленными зрителями оказалось нѣсколько любопытныхъ физіономій лакеевъ и горничныхъ, размѣстившихся на балконѣ, у оконъ. Половина залы огласилась невольнымъ, неудержимымъ смѣхомъ. Мой взглядъ самъ собою остановился на Софи. Она сидѣла, блѣдная какъ полотно, совсѣмъ опустивъ голову, съ безсильно опушенными руками. Вдругъ она содрогнулась, выпрямилась, краска залила ея щеки. Она обернулась на своемъ креслѣ и окинула всю залу взглядомъ, полнымъ злобы и ненависти. Но это было мгновеніе. Вотъ краска снова сбѣжала съ ея щекъ, снова голова ея опустилась на грудь…
Между тѣмъ Лидинъ-Славскій, ничуть не смущаясь, продолжалъ свой «сценическій конферансъ».
Передъ королемъ появился Лерма, Лидинъ-Славскій весь съежился, состроилъ невозможно глупое лицо — и, заискивающимъ тономъ, съ дрожью въ голосѣ почти какъ-то просвистѣлъ:
Ваше величество! Вы нездоровы?
Затѣмъ онъ, будто его дернули за веревочку, вдругъ выпрямился, принялъ горделивый видъ и прежнимъ голосомъ короля отвѣчалъ:
Графъ, въ лѣвомъ павильонѣ былъ огонь…
Вы не слыхали шума тамъ?..
Веревочка дергалась, знаменитый артистъ превращался ежесекундно то въ Лерму, то въ короля. Затѣмъ онъ «создалъ» типъ герцога Альбы, причемъ такъ поводилъ оловянными глазами, раздувалъ ноздри и гримасничалъ, что становилось за него страшно — вотъ, вотъ, того и гляди, повредитъ себѣ какой-нибудь личной нервъ или мускулъ. Монахъ Доминго потребовалъ отъ него тоже большихъ усилій — онъ какъ-то крался, почти стлался по старому персидскому ковру, весь извивался, опять закатывалъ глаза и растягивалъ ротъ въ ядовитую усмѣшку. Но когда появился маркизъ Поза, — артистъ превзошелъ самъ себя. Онъ, очевидно, особенно подготовлялся къ этой роли, ухищряясь изобразить воплощеніе духовной красоты и благородства.
Боже, во что превратилась прекрасная, сильная сцена, созданная Шиллеромъ! Какими непонятными, расплывающимися въ громкихъ фразахъ вышли страдающій, борящійся самъ съ собою, суровый король, и спокойно-безстрашный, влюбленный въ недостижимый идеалъ свободы, маркизъ Поза!.. Бѣдный Лидинъ-Славскій положительно вылѣзалъ изъ кожи и былъ смѣшонъ до послѣдней степени. Окончивъ дѣйствіе «Донъ-Карлоса», онъ бросился на стулъ, причемъ чуть не упалъ, и перевелъ духъ. Лицо его стало красно, глаза налились кровью, толстый слой пудры, покрывавшей его, уничтожился и только почему-то осталось бѣлое пятно на лѣвой щекѣ, которая поэтому имѣла видъ отмороженной. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя, отдышался. Онъ обвелъ залу изумленнымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ. Ни одна душа не наградила его, за трудную работу, аплодисментомъ. Изъ заднихъ рядовъ кое-кто уже уходилъ.
— Нѣтъ, подождемъ! — услышалъ я вблизи отъ себя:- можетъ быть, онъ покажетъ что-нибудь еще болѣе дикое… Это такъ, глупо, что даже интересно!..
Я хотѣлъ взглянуть на Софи — и не рѣшился, силъ не хватило. Однако, «знаменитый артистъ» еще и не думалъ смиряться передъ равнодушіемъ толпы.
— Почтеннѣйшая публика, — крикнулъ онъ во весь голосъ: — теперь я перейду къ другого рода произведенію, къ комедіи Шекспира — «Укрощеніе строптивой»…
Онъ скрылся въ боковой двери, и черезъ нѣсколько секундъ вышелъ оттуда, закутавшись длиннымъ плащемъ, въ шляпѣ съ перомъ на головѣ. Онъ былъ — Петруччіо. Какъ онъ кричалъ, рычалъ и грохоталъ! Но нѣчто совсѣмъ ужъ невѣроятное оказалось, когда появилась Катарина. Онъ… онъ заговорилъ женскимъ голосомъ! Это былъ такой голосъ, что вся зала, какъ одинъ человѣкъ, разразилась громкимъ хохотомъ, и взрывы этого хохота то и дѣло повторялись во все время его декламаціи.
Наконецъ, онъ не выдержалъ и, не докончивъ послѣдней сцены, остановился. Лицо его совсѣмъ исказилось.
— При такихъ условіяхъ играть невозможно! — прохрипѣлъ онъ. — Такъ вотъ оцѣнка, вотъ пониманіе!.. — Онъ, очевидно, ужъ не владѣлъ собою. Если-бы не эта его остановка, ему все же дали-бы докончить. Но теперь слова его, злобный его видъ вызвали въ заднихъ рядахъ громкія шиканья, прерываемыя смѣхомъ. Ему кричали:
— Довольно, довольно! Хорошенькаго понемножку!..
И опять смѣхъ, опять шиканія.
Онъ хотѣлъ крикнутъ что-то, но круто повернулся, и скрылся въ боковой двери. Мимо меня, по направленію къ той-же двери, мелькнула Софи. Я не могъ разглядѣть лица ея, я только видѣлъ, какъ, уже отворивъ дверь, она пошатнулась…
Вся зала поднялась. Вокругъ меня шутили, издѣвались надъ бездарнымъ, нелѣпымъ актеромъ. Въ сущности всѣ была довольны — вечеръ оказался неожиданно веселымъ.
X.
Съ тяжелымъ чувствомъ я пошелъ домой. Что-то тамъ теперь, что будетъ? Чѣмъ кончится этотъ день для несчастной женщины?.. Подходя къ дому, я увидѣлъ, что въ окнахъ Лидиныхъ-Славскихъ темно. Они, вѣрно, еще не возвращались… А между тѣмъ, вѣдь, я замѣшкался въ курзалѣ. Гдѣ же они?
Войдя къ себѣ, я подумалъ, не лучше ли раздѣться и постараться заснуть. Вѣдь, уже поздно… да и, наконецъ, причемъ же тутъ я? Но эта мысль исчезла сама собою. Я сидѣлъ не раздѣваясь, и ждалъ. Все тихо. Такъ прошло, я думаю, полчаса, если не больше. Но вотъ въ корридорѣ шумъ… ближе… у моей двери тяжелые шаги. Слышу хриплый голосъ актера:
— Ну чего ты… да отворяй же скорѣй!..
Но ключъ, очевидно, долго не попадалъ въ замочную скважину. Наконецъ, я услышалъ, какъ отперлась дверь и снова захлопнулась. Нѣсколько минутъ все было тихо. Они, должно быть, ушли въ спальню. Нѣтъ, опять слышенъ въ сосѣдней комнатѣ, сквозь тонкую деревянную стѣну, его раздраженный голосъ. Я невольнымъ движеніемъ подошелъ къ стѣнѣ, и слушалъ.
Брань… да, онъ бранится!.. И вдругъ такія отчаянныя истерическія женскія рыданія, какихъ нельзя равнодушно вынести даже человѣку здоровому, съ крѣпкими нервами, а не то что больному. У меня сжалось сердце, и я продолжалъ слушать. Рыданія оборвутся, притихнуть, и снова вырываются еще ужаснѣе. А онъ кричитъ, бранится…
Я не выдержалъ. Вѣдь можетъ быть, онъ бьетъ ее. вѣдь, можетъ быть, тамъ происходитъ Богъ знаетъ что! Будь что будетъ, — если дверь не на запорѣ, я войду!
Но разсуждая больше, я кинулся въ коррйдоръ и схватился за ручку ихъ двери. Она подалась. Я у нихъ. Комната освѣщается всего одной свѣчкой. Софи передъ диваномъ, на полу, вся растерзанная, судорожно бьется. А онъ стоитъ у окна въ угрожающей позѣ. Достаточно было взглянуть на нее, на ея растрепанные, распустившіеся волосы, на безпорядокъ ея одежды, чтобы понять, что если онъ и по прямо билъ ее, то по крайней мѣрѣ толкалъ… я не знаю что!.. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидѣть, что онъ совсѣмъ пьянъ. Конечно, онъ не вынесъ своего фіаско и тамъ же, въ курзалѣ, напился.
Въ то время какъ я входилъ, онъ отвернулся и сразу меня не замѣтилъ. Но она меня увидѣла. Ея рыданія оборвались, стихли. Она поднялась. Мое появленіе, очевидно, сразу поразило ее и въ то-же время остановило ея истерическій припадокъ. Она быстро подошла ко мнѣ; ужасъ, отчаяніе были на ея облитомъ слезами лицѣ. Зубы ея стучали, она едва могла выговорить:
— Это вы… ради Бога, какъ-нибудь… помогите мнѣ, я не знаю что дѣлать!.. Онъ внѣ себя… онъ хотѣлъ зарѣзаться… схватилъ бритвы, я вырвала, за окно бросила… Онъ, Богъ знаетъ что, можетъ сдѣлать… помогите…
Она не успѣла еще договорить, какъ и онъ былъ передо мною. Онъ едва держался на ногахъ.
— Вы… вы… чего? что-о вамъ надо? — заплетавшимся языкомъ проговорилъ онъ, наступая на меня. — Смѣяться… а? смѣяться… надъ истиннымъ артистомъ?..
Я постарался вызвать въ себѣ хладнокровіе и крѣпко взялъ его за руку.
