Они вернулись к родителям; к тому, какие черты каждый из них унаследовал от отца и от матери: какое воздействие взаимоотношения между отцом и матерью оказали на их дальнейшую жизнь и на их нынешние отношения. Они так часто употребляли слово «отношения», что оно окончательно им надоело. Они согласились, что разумной альтернативы ему все-таки нет. Мэри говорила о себе как о родителе, Колин говорил о себе как о псевдородителе для детей Мэри; все догадки, все страхи и воспоминания выстраивались так, чтобы подтверждать теории о своем собственном характере или о характере другого — так, словно, возродившись через неожиданно вспыхнувшую страсть, они теперь должны были заново изобретать самих себя, давать себе имена, как дают имя новорожденному ребенку или новому персонажу, внезапно появившемуся на страницах романа. Время от времени они возвращались к проблеме старения; внезапного (или все-таки постепенного?) осознания того, что они уже не самые молодые взрослые люди из всех, кого они знают, что тела их отяжелели, перестали быть теми саморегулирующимися механизмами, на которые можно вовсе не обращать внимания, что отныне за ними нужно будет внимательно наблюдать и сознательно поддерживать в нужной форме. Они согласились, что, пусть даже эта идиллия их и омолодила, обманываться не стоит; они согласились, что становятся старше и когда-нибудь умрут, и эти зрелые мысли, как им казалось, сообщают их страсти дополнительную глубину.
По большому счету именно чувство согласия позволило им так долго и терпеливо бродить от темы к теме, так что в четыре часа утра они все еще сидели на балконе, переговариваясь вполголоса, среди разложенных на полу под ногами полиэтиленового пакета с марихуаной, упаковок «Ризлы»[1] и пустых винных бутылок; и это согласие было не только и не столько следствием их нынешнего состояния. Прежде в их разговорах на важные темы (а такие с годами, естественно, случались все реже и реже) соблюдалась негласная договоренность, заключавшаяся в том, что предмет разговора лучше всего поддается анализу, если встать на противоположную точку зрения, даже если сам ты и не в состоянии в полной мере с ней согласиться; факт противоречия был куда важнее самой продуманной и аргументированной позиции. Идея, если это была идея, а не привычное состояние души, состояла в том, что противоборствующие стороны, опасаясь контраргументов, будут вести дискуссию куда осмотрительнее и скрупулезнее, как ученые, предлагающие коллегам инновацию. В результате, по крайней мере в случае с Колином и Мэри, заданная тема не столько исследовалась, сколько множилась в оговорках и повторах, растекалась по бесчисленным, не имеющим отношения к делу, но тщательно проговоренным деталям и постепенно начинала вызывать раздражение. И вот теперь взаимная готовность поддержать друг друга словно освободила их, и они носились, как дети по лужам, от темы к теме.
Но, несмотря на все эти дискуссии, на тщательный анализ всего на свете, вплоть до самого механизма дискуссии, они так и не смогли выйти на причину происшедших с ними перемен. Их разговоры по сути своей были таким же элементом праздника, как занятия сексом; и в том и в другом случае они не пытались выйти за пределы настоящего момента. Они цеплялись друг за друга, как в сексе, так и в разговоре. Пока они стояли в душе, родилась шутка: а что, если они скуют себя друг с другом наручниками и выбросят ключ. Сама эта мысль тут же их возбудила. Не тратя времени на полотенца или на то, чтобы выключить воду, они помчались обратно в постель, чтобы изучить ее как следует. Теперь им нравилось во время секса шептать друг другу на ухо истории, которые рождались из ниоткуда, из темноты, истории, которые перетекали в стоны и всхлипы полной самоотдачи, которые вырывали из уст зачарованного слушателя согласие на пожизненное порабощение и унижение. Мэри шептала Колину о том, как она собирается нанять хирурга, чтобы тот ампутировал ему руки и ноги. Она будет держать его в специальной комнате у себя дома и использовать исключительно для секса, а иногда одалживать его подругам. Колин изобрел для Мэри большую замысловатую машину, сделанную из стали, выкрашенную в ярко-красный цвет, на электрической тяге; там были поршни и рычаги, датчики и ременные передачи, и, если ее включить, она будет издавать низкий гудящий звук — и Колин принялся гудеть Мэри в ухо. Как только Мэри привяжут к этой машине, присоединят трубки, через которые будут поступать питательные вещества и удаляться шлаки, машина начнет ебать ее, не часами или неделями, а целые годы напролет, еще и еще, всю оставшуюся жизнь, пока она не умрет, и даже после этого, покуда Колин, или его правопреемник, не выключит ток.
Потом, после того как они приняли душ, надушились, налили себе по стаканчику и сели на балконе, глядя сквозь горшки с геранью на фланирующих внизу по улице туристов, эти рассказанные шепотом истории стали казаться им безвкусными, глупыми, и они даже не стали к ним возвращаться.
Теплыми ночами, на узкой односпальной кровати, их привычное объятие выглядело так: Мэри обнимала Колина руками за шею, а Колин ее — за талию, и ноги при этом переплетались. В лечение дня, даже если на какое-то время все темы для разговора и всяческие желания истощались, они держались рядышком, порою задыхаясь от тепла чужого тела, но не будучи в силах оторваться хотя бы на миг: словно боялись, что одиночество, закравшаяся в голову сторонняя мысль, разрушит все то, что у них есть — на двоих.
И страх этот не был беспричинным. Утром четвертого по счету дня Мэри проснулась раньше Колина и потихоньку выбралась из постели. Она наскоро вымылась и оделась, и двигалась она не то чтобы украдкой, но все-таки достаточно осторожно; когда она взялась за ручку входной двери, движение было сосредоточенным и плавным, в противоположность обычному, быстрому и автоматическому повороту запястья. Снаружи было прохладнее, чем обычно в половине одиннадцатого, и воздух был чист необычайно; казалось, солнце старается вылепить каждый предмет в мельчайших деталях да еще и подчеркнуть их непроницаемо-черными тенями. Мэри перешла через дорогу к понтону и заняла столик в самой дальней его части, поближе к воде, на самом солнышке. Но даже на солнце ей, с голыми руками, было совсем не жарко; надев темные очки и пробежавшись взглядом по-над столиками в поисках официанта, она ощутила легкий озноб. В кафе она была единственным посетителем; может быть, первым за сегодняшнее утро., Из занавешенной двери на другой стороне улицы вышел официант и дал ей понять, что он ее видит. Потом он пропал из виду и появился чуть позже, с подносом, на котором стояла большая дымящаяся кружка. Поставив ее на стол, он дал понять, что это за счет заведения, и, хотя Мэри предпочла бы кофе, она с благодарностью приняла кружку горячего шоколада. Официант улыбнулся и проворно крутанулся на каблуках. Мэри развернула стул так, чтобы можно было видеть балкон и закрытые ставнями окна их номера. Почти у самых ее ног вода сонно плескалась о резиновые покрышки, которыми понтон был обвешан по краю для защиты от швартующихся здесь железных барж.
Через десять минут, как будто привлеченные ее одиноким присутствием, в кафе появились другие посетители и заняли еще несколько столиков: к ее официанту присоединился еще один, и оба они не стояли без дела.
Она потягивала горячий шоколад и смотрела на большой собор на другом берегу канала и на сгрудившиеся вокруг него дома. Время от времени машина, проезжавшая по набережной, ловила лобовым стеклом солнце и посылала ей над водой солнечный зайчик. Людей на таком расстоянии было совсем не видно. Затем, поставив на стол пустую чашку, Мэри оглянулась и увидела на балконе Колина, одетого: он стоял и улыбался ей с расстояния примерно шестьдесят футов. Она радостно улыбнулась ему в ответ, но, когда Колин чуть-чуть поменял позу, как будто переступив через что-то невидимое у себя под ногами, ее улыбка застыла, а потом и вовсе исчезла. Она озадаченно посмотрела на столик, прямо перед собой, а потом еще раз бросила взгляд через плечо, на канал. Мимо шли две весельные лодки, и люди в них оживленно перекликались между собой. Мэри снова перевела взгляд на балкон и даже заставила себя улыбнуться, но как только Колин исчез из виду, она уставилась невидящим взглядом в сторону далекой набережной, чуть наклонив голову, с таким видом, словно боролась, отчаянно и безуспешно, с собственной памятью, — и сидела так все те несколько секунд, пока была одна, пока к ней не присоединился Колин. Когда Колин подошел, они поцеловались, сели рядышком и просидели так два часа.
