Я поднял обломок. Смотрел на него — и он становился красным пятном…

В караулке делили добычу. Мне сказали «молодец», дали пачку сигарет, усадили за стол. На столе стояла бутылка «Столичной», вокруг жирно блестели тугие кольца колбасы; пестрела горка конфет «А ну-ка, отними!», лежали пачки чая и сигареты.

Вокруг шумели, смеялись; громкие голоса стучали по голове:

— Ка-ак я ему ддал!.. А Каюм подбегает, прикладом того длинного тресь!.. Га-га-га!.. Сикуха визжит, я ее вот так вот рукой за рожу, как сдавил! Во гля, рука вся в помаде…

— А ты чего стесняешься? — Толкнул меня Кучеров. — На. — Отломил и сунул в руку кусище колбасы, придвинул хлеб.

Я откусывал колбасу и никак не мог проглотить тугой комок, вставший в горле.

— Плеснуть ему чуть-чуть? — спросил рыжий ефрейтор Дягилев, булькая в кружки.

— Не положено ему, — запротестовал Каюмов. — Нам кто наливал, когда мы молодыми были? — Отрыгнул сытно.

— Да ладно, он заслужил, — возразил Дягилев и через стол протянул мне кружку. На ее белом боку горел красный отпечаток пальца. Губная помада, наверное…

Водка запылала во мне, горячим туманом окатило голову — голоса стали как-то глуше и мягче… Теперь я откусывал колбасу большими кусками.

Уходя на пост, сунул в карман горсть конфет.

Вечером сел в машину и услышал из-за решетки:

— Зинур, ты?

В полутьме поблескивали глаза Журавлева. Рядом кашлял Пашка, — тот, что просил тогда кинуть письмо. Лица их выступили из темноты, расчерченные тенью решетки.

— Закуривай, — просипел Пашка, и между прутьями показалась сигарета.

Я протянул было руку, но… вспомнил, что на этот раз курево у меня есть.

— Есть у меня, спасибо.

— А ты моих попробуй, — настаивал Пашка. — Из жиганского портсигара!

Я взял сигарету из «жиганского портсигара», потом вытащил из кармана оставшиеся конфеты.

— Угощайтесь.

— Ого! Шоколадные, — уважительно произнес Пашка, причмокивая. — У-уу!

— Себе-то оставил? — спросил Журавлев, разглядывая обертку. — «А ну-ка, отними»… Хорошие конфеты.

— Да, хорошие, — сказал я, глядя, как проплывают в темноте огни города.

Когда на съеме сажали зэков в машины, сквозь решетку одной просунулись руки, и голос, срывающийся, закричал проходившему мимо Кучерову:

— Я тебе, мрразь, вот этими вот руками череп разломаю и мозги выскребать буду!

Начкар споткнулся и заспешил в кабину. Я обошел фургон с другой стороны, сжал в кармане пачку «Примы», которую получил при дележе, и ехал так долго. А когда показались огоньки зоны, вытащил помятую пачку.

— Санек, возьми.

— Зачем ты?.. Тебе и завтра, говоришь, на жилую.

— Есть у меня, возьми… Ну что еще?

Уезжали дембеля. Уехали Каюмов, Дягилев, Очиров… Один Морев бродил по батальону, изнывал — комбат грозился отпустить в новогоднюю ночь.

«Гражданские» с чемоданами в руках выходили из каптерки и шли по казарме, сверкая улыбками и как-то по-особенному смотря по сторонам: приглашая порадоваться вместе с ними и одновременно обводя глазами стены, койки, табуреты, шинели на вешалке… Одни весело кричали оставшимся: «Вешайтесь», другие кивали на прощанье, третьи летели, никого не замечая.

Я мыл лестницу, когда сержант Войтов, мой командир, спускался по ней с чемоданом.

— Ну что? — остановился надо мной. Я, подняв голову, смотрел на него снизу.

— Прощай… брат. — Рука его шевельнулась в кармане пушистой шинели, но у меня руки были мокрые — и рукопожатия не произошло. — Давай, счастливо оставаться.

И он, обойдя стоящее на ступеньке ведро, начал спускаться дальше. Я смотрел ему вслед, и с тряпки в руке текла на лестницу грязная вода.

Все эти дни мы, весенний призыв, или короче Май-83, ждали прибытия «осенников». Их ждали со дня на день, ждали с какой-то трепетной, подталкивающей время от времени радостью.

И вот они.

Только что с учебки. Вот они, стоят, не шелохнутся; напряженным таким строем застыли они на левом фланге. Сейчас их раскидают по взводам… Если в наш взвод попадет человек семь или хотя бы шесть, нет, лучше семь, то я стану во вторую шеренгу. Я займу нижнюю койку. Я больше не возьму тряпку, я…

— Палихин, Дисгачев, Уртабаев, Еремин — первый взвод, — медленно читает Вайсбард. — Иванцов, Хабибулин, Остапенко…

Еще… еще… еще!..

Девять новобранцев прошли с левого фланга к нашему взводу. Взвод зашевелился, впуская их в себя.

Я сделал шаг назад!

Перед глазами — затылок. Сквозь отрастающие волосы просвечивает розовая кожа, и — розовые уши с пушком по краям.

Кто-то из второй — нашей! — шеренги уже дергал новоприбывших за новенькие ремни, слышится шепот:

«У-уу! А ну, подтяни!» Стоящий рядом Замятин, отслуживший полтора года, носком сапога стукнул стоящего впереди по ноге:

— Сколько тебе служить?

— Два года, — не поворачивая головы, прошептал тот.

— Что?! Сколько, сколько?!

— Два года.

— Да ты что! Шутишь? Может, я ослышался по старости, повтори.

— Два года.

— Ой-е-ей! Милый ты мой… Да как же это ты…

— Вольно! — командует замполит.

Правая нога впередистоящего чуть дрогнула — и тут же замятинский сапог стукнул по ней опять:

— Смирно, чека!

— Ведь команда «вольно» была, — шепотом возмущается тот.

— Тебе «вольно» еще до-олго не будет. Понял-да?

Вайсбард достал из кармана кителя платок, неторопливо, с удовольствием высморкался. Крякнул даже.

И заговорил:

— Довожу до вашего сведения, господа старослужащие… Или, как правильно — старики? Ну так вот, мои дорогие, семнадцать военнослужащих из нашего полка были в этом году отданы под суд. Из них пятнадцать — за неуставные отношения… Там, на правом фланге! Что за шум?.. Так, на чем я остановился?.. Да, прошу учесть, что только двое из этих пятнадцати попали в дисциплинарный батальон. Все остальные отбывают наказание в колонии общего и усиленного режима. А в колонии… — Вайсбард опять высморкался, аккуратно сложил платок. — А в колонии, вы и сами прекрасно знаете, какое отношение к бывшим охранникам. Нехорошее, прямо скажем…

— Каждый день слышим! — выкрикнул кто-то. — Дембель давай!

— Разговорчики! Когда туда попадете, поздно будет. Так теперь о главном. То есть о несении боевой службы нашими доблестными конвойниками. Как вы говорите — конвойные волки?..

Замполит стал говорить о бдительности, о попытках побега на других зонах: в Казахстане, Сибири, Молдавии… Сказал, что один из тех семнадцати судился за допущение побега, уснул на посту…

— Отбой будет?! — крикнули опять.

— Двенадцать часов уже!

— Завтра на вышке спать буду!

— Кто кричал? — тихо спросил замполит. В это время закричал дневальный:

— Батальон…

Комбат уже входил и делал знак рукой: отставить.

— Почему люди не спят? — перебивая доклад замполита, прохрипел он.

— Дело в том, что мне необходимо было кое-что довести до сведения военнослужащих, — произнес Вайсбард. И поджал тонкие губы. — Моя обязанность…

— Дополнительный паек на жилую зону отправили?

— Э-э… Я сейчас выясню у дежурного. Дежурный!

— Отставить, — негромко сказал Аржаков. — Объявляйте отбой. — И еще что-то, совсем тихо.

— Отбой, батальон! — бросил замполит.

— Взвод, отбой! — отозвался Зайцев, расстегивая ремень.

— Отделение, отбой! — подхватил Кучеров, наш отделенный.

Первая шеренга уже неслась с шумом и топотом, срывали на бегу форму. Наш призыв торопливо — но не бегом! — устремился за ними. Сзади вышагивали деды, щелкали ремнями, громко разговаривая…

Утром, когда команда открыла мне глаза, я сразу вспомнил о девяти новоприбывших.

…Они метались в поисках ведер, тряпок. Наш призыв наматывал на руки ремни… Деды — их уборка уже не касалась — спали. Зайцев, приподняв голову, проговорил хрипло:

— Пять минут на уборку.

— Бегом, бегом! — покрикивал Андрей. Оказывается, у него очень громкий голос.

— Время идет, — пробормотал Зайцев, натягивая одеяло на голову.