За стеклом кабины едущей сзади машины смутно виднелись лица шофера и Войтова. Вроде бы ничего…

— Сержант! — закричал над ухом зэк, так что я вздрогнул. — Спит у тебя шофер, ты его нет-нет — прикладом подмолоди[10]!

Смех загулял по темноте.

— Журавлев поехал сегодня? — спросил я крикнувшего. Пятно его лица маячило наискосок.

— Это какой? С четырнадцатого отряда? — отозвалось лицо.

— Закрыли его, земляк… — К решетке приблизилось другое, исполосованное морщинами лицо. — В ШИЗО[11] — кинули на десять суток.

— За что?

— Козла поколотил. А что, он тебе принести что-нибудь должен был? Нет? А что тогда?.. Если что ты ему передать хочешь — это можно, как раз сегодня в ШИЗО свои ребята дежурят…

— А завтра? — спросил я, хотя не знал, где я завтра смогу найти чай или хотя бы курево. Но все-таки…

— Завтра будет поздно.

— А где тебя найти, если что?

— Подсаживайся вечером сюда же…

За полчаса до обеда собаковод Очиров поймал переброс. Увесистый мешок не долетел и теперь покачивался на «колючке» среднего ряда запретки. Со стороны зоны зэк, приподняв доской нижнюю проволоку, скользнул на КСП. Трое других метались неподалеку, подбадривали.

Очиров, на бегу передернув затвор, бросился по тропе к тому месту. Когда оставалось шагов двадцать, он упал на одно колено, и прогремела очередь, снежная пыль подпрыгнула перед распластанной на земле человеческой фигурой. Еще секунда — и зэк, цепляясь ватником за шипы, стал пробираться обратно. Те трое что-то кричали и шли вдоль запретки за собаководом, уходящим по ту сторону с мешком в руке.

Когда я сменился и пришел в караулку, первое, что бросилось в глаза, пачки чая и сигарет на столе. Сидящий у телефона Зайцев поднял трубку и почти одновременно с этим крикнул:

— На седьмом переброс!

Все похватали автоматы и умчались…

Раздумывать было некогда. Я подошел к столу, схватил две пачки чая, сунул за пазуху. Подумал и взял еще пачку «Примы». Вышел во двор, постоял, слушая удары сердца, вернулся и взял еще одну.

Вечером, сев в ту же машину, я передал чай и пачку сигарет «утреннему» зэку.

В батальоне — столпотворение: вышел приказ. Тот самый приказ о демобилизации… Еще вчера дембеля пели под гитару после отбоя: «Ждет Серега, ждет Андрей, товарищ маршал, думай поскорей!» — и вот приказ. Утром я разорвал тайный свой календарик, по которому считал, сколько остается…

В столовой на завтраке, стоя на лавке, его читал мой годок Бестужев. Поправляя то и дело съезжающие очки (одна дужка была сломана), он читал, как потребовали, торжественным голосом:

— …На основании Закона о всеобщей воинской обязанности, приказываю… — Бестужев изображал маршала.

Когда приказ под восторженный рев дембелей был дочитан, ему, как положено в таких случаях, они все отдали свое масло. Потом, скучившись в умывальнике, наш призыв съел его. Прямо так, без хлеба.

Читка приказа шла весь день. Его читали с вышки, прежде чем спуститься с нее, читали в караулке между сменами — дембеля все слушали и слушали… Ночью, когда ответственный офицер ушел на жилую зону с проверкой, приказ читал Андрей. Его голова нависла сверху, упираясь в потолок, под ногами подрагивали поставленные друг на друга три табурета. Вокруг, закинув ногу на ногу, сидели «гражданские», внимательно слушали. Прозвучали заключительные слова «приказ огласить во всех ротах, эскадрильях, экипажах и батареях», сидевший ближе всех Морев резко пнул ногой по нижнему табурету… Андрей, взмахнув руками, рухнул в грохот и вой дембелей. В быткомнате третий час Бестужев выводил тушью на чистых портянках текст приказа — на память. В каптерке принимали в кандидаты, бывших кандидатов принимали в деды… Принимали дембельским ремнем: шесть ударов, двенадцать, восемнадцать. Восемнадцать ударов — для дедов — через подушку…

Попав, наконец, в койку и чувствуя последние вспышки — громкие голоса, чей-то хохот, звук гитары, я уловил в голове мысли, что вот еще столько же, и год позади… неужели так?.. А еще…

Прозрачный от бледности, Журавлев сидел в траншее и смотрел оттуда веселыми глазами.

— Ну как ты, брат?

— Нормально, Саш, — выговорил я разъезжающимися губами. Мне тоже хотелось улыбнуться. — А что с тобой было?

— Да ничего страшного… Мразь одну на место поставил. Не стоит даже говорить.

— А ты там… тебе чай от меня передали?

— От тебя?

Я рассказал.

Он задумчиво тер подбородок и смотрел на меня. Потом сказал:

— Говорил он мне, что нес от солдата чифир, да на входе зашмонали…

— Да нет же! Я в оцеплении возле ворот стоял, нормально он прошел. В тот раз и не шмонали почти — мороз…

— Так-ак, — выговорил Журавлев, и глаза его превратились в острые щелочки, скулы шевельнулись бугорками. — Ну будет имя его Горе, а фамилия Беда. — Он помолчал, потом сказал каким-то притихшим голосом: — Пацаны… Взять бы топор и идти всю зону подряд рубить не ошибешься…

Я молчал. А он уже опять улыбался и показывал мне какой-то сверток:

— Подарочек тебе. Поймаешь?..

Сверток попал мне прямо в грудь, а Журавлев уже издали махал рукой:

— Давай, будь!

Я разорвал бумагу — блеснуло ярко… Это был серебряный портсигар. Открыл — туго набит папиросами. По тропе катился начкар — сержант Кучеров. Я спрятал портсигар, взялся рукой за ремень автомата…

— Лауров, слушай, — быстро проговорил Кучеров, перебивая доклад. — Сейчас к тебе перебросчики подойдут, ты сразу позвонишь, но так, чтобы они не видели. Понял-да?

— Так точно.

— Говори с ними, делай что хочешь, но — задержи.

— Есть.

…Я смотрел ему вслед. Он шел быстро, четко отмахивал рукой, становился все меньше и меньше… А слова его — вырастали во мне, теснили дыхание…

Вчера этот самый Кучеров после подведения итогов, когда Седякин вышел, бил Бестужева. Бил за то, что тот «стоял и смотрел, как в зону мешки летят». Между ударами он приговаривал с какой-то особой злостью: «Для тебя зэк… дороже твоих товарищей?.. Твоих же товарищей… с кем ты из одного котелка… одной шинелью…»

Он становился все меньше и меньше. А слова его начинали разрывать изнутри…

— Привет, солдатик!

Я обернулся.

За маскировочным ограждением стояли они.

Двое парней в распахнутых шубах и пышных шапках. И с ними девчонка лет пятнадцати, с огромными глазами, плавающими на худеньком лице. Она смотрела на меня из-под козырька челки, курила быстро.

Один из парней показал глазами на зону:

— Земляк, там есть кто-нибудь? Я посмотрел. Трое зэков стояли на куче щебня, вытягивая шеи.

— Есть.

— Земляк, — парень улыбнулся просительно и придвинулся. — Выпить хочешь, а?

Зэки увидели, что я с кем-то разговариваю. Один крикнул: «Командир!» — и показал что-то блестящее. Двое других метнулись в здание и через минуту уже высовывались из окна четвертого этажа.

Девчонка помахала мне рукой в белой перчатке, чтобы я посмотрел, и улыбнулась…

— Пузырь водки прямо сейчас, — сказал второй парень, тоже улыбаясь. — Будь человеком, пропусти мешок…

— Плюс трояк… Сделай доброе дело… Я вытащил портсигар, взял папироску. Разжал пальцы — портсигар стукнулся об пол… Я нагнулся за ним и взял рукой телефонный провод… в розетку… Зашипело в трубке. Я, разгибаясь, бросил в нее негромко: «Пятый пост, перебросчики…»

— Ну, пожалуйста, что тебе стоит. — Это девчонка говорит. Улыбается, а сюда уже бегут… Скорей бы уж!..

Из-за угла вылетел Каюмов с овчаркой и следом еще двое с автоматами.

Перебросчики подхватили еще улыбающуюся девчонку за руки и бросились бежать.

Из-за дальнего угла навстречу им выбежали еще солдаты…

— Что ж вы делаете! — надрывался зэк из окна. — Пида-расы-ы-ы!

Черные полушубки закрыли окруженных.

Я закрыл глаза, отвернулся…

Трах-трах! — оглушило возле уха. Отшатнулся я увидел на полу обломок кирпича. В окне четвертого этажа мелькнула черная фигура.