Блестящие, образованные, утонченные господа из Констан­тинополя отрекались от приманок цивилизации, чтобы пойти на выучку к грубоватым и хмурым египетским мужикам, являв­шим на деле ту цельную, бескомпромиссную простоту сосредо­точения воли, что так трудно давалась всем этим «последним эллинам» и «последним римлянам». Читатель найдет в этой книге характерный рассказ об одном из таких столичных вель­мож, по имени Арсений, который стал монахом в Египте и по­корно слушал наставления своего «старца» из коптов. На во­прос: «Как это ты, изучив толикую науку римскую и эллин­скую, просишь совета у невежды сего о помыслах твоих?» — Арсений возразил: «Так, науке римской и эллинской выучен я; но из науки невежды сего не вытвердил еще и азбуки».

Там, где человек греко-римской культуры рассуждает и раз­глагольствует, копт делает. Знаменитый церковный писатель IV в. Афанасий Александрийский средствами греческой риториче­ской прозы представил коптскую решимость уже упомянутого Антония как реализацию идеала совершенной выдержки, кото­рый в философских кругах всегда вызывал энтузиазм, но нико­гда не осуществлялся.

К 386 г. вести о примере, поданном Антонием Великим, до­шли (не без участия написанного Афанасием «жития») до кружка интеллигентных молодых богоискателей на севере Ита­лии. Одним из них был Блаженный Августин, который переда­ет испытанное им тогда чувство во взволнованных восклица­ниях: «До чего дошли мы? Что приходится нам слышать? Не­вежды восстают и похищают небо — а мы со всей ученостью нашей не в силах победить плоть и кровь!»¹

В Египте на рубеже IV и V вв. искал сюжетов для своего «Лавсаика» малоазийский уроженец Палладий, которому удалось с воими повествованиями о подвижниках Фиваиды основать од­ну из наиболее жизнеспособных жанровых линий средневековой словесности (любопытно, что рукописная традиция приписала ему также трактат «О народах, в Индии сущих, и брахманах» — ведь индийские аскеты, «гимнософисты», как называли их гре­ки, с давних пор имели для античного философского морализма ту же функцию наглядного напоминания, что мудрость не в сло­мах, а в поступках...).

Подведем итоги: пусть копты сумели создать свою литерату­ру на народном языке, и притом сравнительно богатую, отме­ченную густым «местным колоритом», хотя и уступающую сирийской, — все их заслуги как писателей намного перекрыты их поистине всемирно-исторической ролью как героев литературы, ее персонажей, ее вдохновителей. Достаточно назвать одно сло­во — «Фиваида». Без самой Фиваиды, без всех исторических повторений заданной ею модели — без монашеской культуры Синая и Афона, Субиако и Монтекассино, Клерво и Порциункулы, Маковца и Белозерья — средневекового мира нельзя пред­ставить себе ни на одно мгновение, как нельзя вообразить лите­ратуру этого мира без традиций патериков или «Цветочков Франциска Ассизского».

Сирия и Египет — сердцевина нашего ареала. С севера к Си­рии прилегала Армения, культура которой была тысячью нитей связана с сирийской. С юга к Египту прилегал Аксум, получив­ший в IV в. христианство из рук двух сирийско-финикийских миссионеров, Эдесия и Фрументия, а иерархию — из рук главы египетской церкви, каковым тогда был Афанасий Александрий­ский[5]. На восток простирается Иран, на запад — грекоязычная, то есть «ромейская» Малая Азия. Об Иране уже говорилось в связи с Сирией; добавим только, что вплоть до IX в. существо­вала христианская литература на языке пехлеви, памятники ко­торой утрачены. От литературы Аксума также сохранились толь­ко переводы библейских и богослужебных текстов. Совсем ина­че обстоит дело с армянской литературой. Уже в V в. блестящая плеяда историков, агиографов, богословов, философов (доста­точно назвать имена Егише и Павстоса Бюзанда, Мовсеса Хоренаци, Езника Кохбаци и Давида Анахта) создала литературу на армянском языке, не страшащуюся сравнения с коптской, а по­жалуй, даже и с сирийской. Памятники этой литературы — ор­ганическая часть восточно-христианского культурного наследия. Почему же, спросит читатель, их нет в этой книге? Увы, это не может быть оправдано никакими принципиальными соображе­ниями, а лишь практическими причинами.

Первая и важнейшая из них — полная неосведомленность со­ставителя в материях армянской филологии. Занимаясь сирий­скими текстами, составитель-византинист и так с испугом ощу­щает, что вплотную подошел к границам собственной профес­сиональной компетентности; но армянские тексты лежат дале­ко по ту сторону этой границы. Вторая причина — наличие дав­ней и достаточно плодотворной традиции русского перевода средневековых авторов Армении. Прочитать Егише по-русски можно было уже в 1853 г., Мовсеса Хоренаци — тогда же, кни­гу армянских гимнов «Шаракан» — в 1879 г.; новая эпоха м ознакомлении русского читателя с армянской классикой была открыта антологией «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней», изданной под редакцией Валерия Брюсова it 1916 г. Армянское средневековье — давно уже не белое пятно; а нам хотелось заняться белыми пятнами.

От Босфора до Месопотамии, от Арарата до порогов Ни­ла — мы провели пространственные границы нашего ареала, на­метили его географические ориентиры. А теперь — ориентиры хронологические: несколько дат, ограничивающих определен­ный ему историей срок и выражающих общность судьбы вошед­ших в него земель.

Начинать придется издалека — с предыстории.

Египет, Месопотамия, Сирия — колыбель древнейших циви­лизаций и древнейших империй. Владыки сменялись, но уклад иосточной деспотии оставался в основе своей прежним. На пространствах Ближнего Востока всегда был в ходу какой-нибудь .. мировой» язык, при помощи которого могли объясниться раз­ноплеменные подданные одной державы, или послы одной державы при дворе другой, или, наконец, купцы на чужбине. Снача­ла таким универсальным средством общения служил аккадский и лык, затем арамейский — язык канцелярий Персидской держа­вы. Это была последняя из империй, под властью которых Ближ­ний Восток еще оставался, так сказать, вещью в себе. Но затем мремена изменились.

Поздней осенью 333 г. до н. э. македонцы и греки Алексан­дра Великого нанесли решительное поражение силам Дария III в битве при Иссе — заметим (ибо читатель этой книги должен чувствовать пафос географии!), в том знаменательном пункте нашего ареала, где северо-западная окраина Сирии сходится с южным побережьем малоазийского полуострова; где за два ты­сячелетия до Александра цвела цивилизация древней Эблы, свя­зывавшая ханаанские территории на юге в один узел с шумер­скими на востоке и анатолийскими на западе; и где через три столетия после Александра родился будущий апостол Павел, ко­торому предстояло вывести христианство из палестинско-ара­мейского захолустья на просторы Средиземноморья.

Победитель повернул на юг и за считанные месяцы вступил во владение Сирией и Египтом. Древние страны вошли в круг эллинистической цивилизации, «мировым» языком которой стал греческий. В их плоть внедрялись колонии, организован­ные по типу эллинского полиса. Греческие города с греческими названиями, с храмами в честь богов Олимпа, с театрами и па­лестрами вырастали как грибы среди чужой им сельской мест­ности. Образцовым примером такого оторванного от «почвы» города была основанная самим Александром у дельты Нила зна­менитая Александрия с ее геометрической планировкой и кос­мополитическим населением, говорившим по-гречески и назы­вавшим себя «эллинами», — а вокруг лежали египетские дерев­ни, где, как и во времена фараонов, поклонялись священным животным и утешались пророчествами о том, что ненавистная «Ракотис» (название деревни, на месте которой выросла Алек­сандрия) во время оно запустеет[6]. Не ощутив разрыва между александрийским духом и египетской традицией, не понять го­речи и страсти, лежащих в основе коптского мятежа против эл­линизма.

Особенно активное сопротивление эллинизации оказала Иудея, по призыву Маккавеев поднявшаяся во II в. до н. э. на свя­щенную войну; но и там строились греческие города — всевоз­можные Селевкии, Антипатриды, Филадельфии (позднее, при римлянах, Цезареи). Во время восстания местного населения жи­тели этих городов подвергались избиению или, в свою очередь, вырезали оказавшихся в городе иудеев. Притом эти «эллины» в этническом отношении по большей части вовсе не были чисто­кровными греками. «Эллин» — это примкнувший к социальной верхушке и принявший ее культуру человек, который в молодо­сти упражнялся в гимнасии и учил наизусть Гомера, а в зрелые годы посещает театр.