— Да вотъ прачкиныхъ, сапожника, которыя, можетъ быть, ужъ занесли сюда изъ подваловъ тифъ, дифтеритъ, скарлатину и всякую другую дрянь.

— Да развѣ это я? — удивилась старуха Александра Ивановна. — Это Базиль, — кивнула она на сына.

— И не думалъ, и не воображалъ!

Колояровъ стоялъ также весь блѣдный.

— Однако, ты мнѣ сказалъ: хорошо-бы пригласить другихъ дѣтей для Шурочки и Мурочки, — продолжала старуха, его мать.

— Да, я сказалъ, но я не имѣлъ въ предметѣ дворовыхъ дѣтей, я думалъ… Я думалъ про другихъ дѣтей.

— Мало-ли что ты думалъ! Думалъ, да ничего не сказалъ, а я и пригласила дѣтей черезъ горничную Дашу. Но по мнѣ, они дѣти чистыя, прилично одѣтыя…

— Ахъ, вы ужъ извѣстная фантазерка! — кинула упрекъ прямо въ лицо старушкѣ Александрѣ Ивановнѣ мать молодой Колояровой.

— Я фантазерка? Ну, послѣ этого вы совсѣмъ полоумная женщина! — вскричала Александра Ивановна.

И бабушки сцѣпились. Послышались слова: «богадѣльня, сумасшедшій домъ, накрашенная старуха, облѣзлая выдра».

— Маменька, Бога ради, уставьте! Александра Ивановна, умоляю васъ, бросьте! — упрашивала бабушекъ молодая Колоярова. — Вспомните, какой завтра день!

Но бабушки не унимались.

Колояровъ стоялъ растерянный.

— Что-же намъ дѣлать, Катишъ? — спрашивалъ онъ жену.

— Надо скорѣе гнать чужихъ дѣтей. Дай имъ скорѣе гостинцевъ и по игрушкѣ и гони ихъ вонъ! Ахъ, какое затменіе! Ахъ, какой туманъ на насъ нашелъ, что мы пригласили этихъ дѣтей! Вѣдь можно-же такихъ дураковъ, идіотовъ разыграть! Дойти до абсурда и дураковъ разыграть!

Молодая Колоярова хваталась за голову, нюхала спиртъ. Мужъ ея срывалъ съ елки гостинцы, совалъ приглашеннымъ на елку чужимъ дѣтямъ гостинцы вмѣстѣ съ игрушками и говорилъ:

— Только уходите скорѣе домой! Скорѣе домой! Гдѣ ваши пальто и шапки? Уходите домой.

Онъ позвонилъ лакея и велѣлъ скорѣе проводить дѣтей.

— Павелъ! Да потомъ надо здѣсь сейчасъ-же покурить уксусомъ! — отдала молодая Колоярова приказъ лакею.

Дѣти-гости были спроважены. Бабушки сидѣли въ разныхъ углахъ, надувшись и звѣремъ смотря другъ на дружку.

— Я, Катенька, сейчасъ, кромѣ того, попрыскаю здѣсь скипидаромъ, — сказала бабушка, мать матери.

— Не суйтесь. Это не ваша квартира! Это квартира моего сына! — закричала старуха Александра Ивановна.

— Но вѣдь нужно-же принимать какія-нибудь мѣры, — возразила молодая Колоярова. — Я думаю даже сейчасъ послать за докторомъ.

— Я сама попрыскаю скипидаромъ, — вызвалась старуха Александра Ивановна и отправилась искать бутылку и пульверизаторъ.

— Старая вѣдьма! — прошептала ей вслѣдъ мать Колояровой.

— Базиль! Пошли за докторомъ, — обратилась Колоярова къ мужу.

— Безполезно, я думаю, Каточекъ… Вѣдь ничего не случилось. Авось, Богъ помилуетъ, — отвѣчалъ мужъ. — А мы лучше вывѣтримъ эту комнату и затопимъ каминъ.

Онъ опять позвонилъ лакея и велѣлъ топить каминъ.

— Мадемуазель! Уведите-же вы, наконецъ, Шурочку въ дѣтскую! — раздраженно крикнула Колоярова. — Или нѣтъ, погодите… Дайте, я у ней пощупаю головку. Нѣтъ-ли у ней жара? — прибавила она, подошла къ дѣвочкѣ и приложила ей руку ко лбу. — Есть… Есть жаръ. Дождались! Доплясались! Базиль! Надо посылать за докторомъ. Я думаю, надо посылать прямо за профессоромъ Иваномъ Павлычемъ.

— Погоди, Катенька… Такъ нельзя… Надо, что бы выяснилось. Шурочка теперь даже веселѣе, чѣмъ до гостей, — говорилъ Колояровъ. — У тебя, Шурочка, ничего не болитъ? — спросилъ онъ дѣвочку.

— Ничего. Дай мнѣ, папа, пряника съ елки, — лепетала дѣвочка.

— Ну, вотъ видишь! Даже аппетитъ чувствуетъ. А то ужъ и профессора!

— И яблочко, папа.

Дѣвочку повели въ дѣтскую.

— Ничего не выяснилось! — передразнила мужа Колоярова. — Отецъ тоже! Когда выяснится, то уже поздно будетъ.

Она надулась на мужа.

Въ концѣ концовъ, изъ-за приглашенныхъ на елку дѣтей всѣ перессорились. Даже боннѣ-фребеличкѣ былъ данъ нагоняй, что Шурочка ушибла себѣ большой куклой лобикъ, и у ней, будто-бы, вскочила на лбу шишка. Ни въ чемъ невиновная бонна украдкой плакала.

Хорошо себя чувствовала только красавица мамка-кормилица Еликанида. На нее, какъ на источникъ питанія, а слѣдовательно и здоровья Мурочки, смотрѣли, какъ на богиню и прямо покланялись ей. Никто, даже скорая на дерзкій языкъ мать молодой Колояровой, не рѣшалась сказать ей ни малѣйшей колкости въ обиду, чтобъ отъ огорченія молоко не испортилось. Ее мыли въ господской ваннѣ душистымъ мыломъ, ее еженедѣльно осматривалъ домашній докторъ. Кормили ее и поили съ господскаго стола, давали къ каждой ѣдѣ по полубутылкѣ хорошаго пива, утромъ подавали ей какао или шоколадъ.

Вотъ и сейчасъ… Елку давно уже погасили. Мурочка спитъ въ кроваткѣ, а мамка-кормилица Еликанида сидитъ у себя въ дѣтской, не переодѣвшаяся еще изъ своего параднаго фантастическаго костюма, блещущаго серебромъ, и улыбается, любуясь на себя въ большое зеркало. Лакей во фракѣ и бѣломъ галстукѣ принесъ ей на серебряномъ подносѣ большую чашку чаю со сливками и печеньемъ и поставилъ на столъ, на которомъ передъ мамкой-кормилицей уже лежалъ ворохъ всякихъ гостинцевъ, полученныхъ съ елки, и большой голубой шелковый платокъ съ бѣлыми цвѣтами — подарокъ на праздникъ.

Мамка Еликанида взглянула на подносъ и еще больше улыбнулась, умилившись. Она всегда умилялась на серебряный подносъ. Серебряный подносъ былъ предметомъ ея тайныхъ мечтаній еще и тогда, когда она беременная работала на огородѣ, около парниковъ, и молила судьбу, чтобы та послала ей случай поступить въ богатый домъ мамкой-кормилицей, пообчиститься, пообмыться, повеличаться и попить и поѣсть на серебрѣ.

Подавъ мамкѣ Еликанидѣ чай, лакей остановился, улыбнулся во всю ширину лица и произнесъ:

— Совсѣмъ брилліантовая! Красота!

— Уходи, дуракъ, уходи! А то достанется тебѣ,- полу снисходительно, полусерьезно отвѣчала ему Еликанида, а у самой у нея, какъ говорится, любо такъ по губамъ и забѣгало.

Сейчасъ только подали завтракъ для Еликаниды — молодой красивой мамки-кормилицы маленькаго Мурочки Колоярова. Завтракъ былъ поданъ въ дѣтскую комнату на серебряномъ подносѣ, застланномъ камчатной бѣлой, какъ снѣгъ, салфеткой съ вензелевымъ изображеніемъ имени Екатерины Васильевны Колояровой. На подносѣ стояли серебряная кастрюлечка съ манной кашей, прикрытая крышкой, говяжій битокъ съ картофелемъ-пюре на одной серебряной тарелкѣ и крылышко пулярды съ брусничнымъ вареньемъ на другой. Тутъ-же лежали два ломтика бѣлаго хлѣба и небольшая груша. Завтракъ былъ составленъ по меню, утвержденному домашнимъ врачемъ Колояровыхъ для завтрака мамки-кормилицы. Въ виду того, что сегодня утромъ Мурочка (Михаилъ) плакалъ, что было приписано будто-бы не вполнѣ здоровому молоку мамки Еликаниды, такъ какъ предполагалось, что съ вечера мамка съѣла что-нибудь лишнее, за завтракомъ ея было сдѣлано наблюденіе. Смотрѣть, какъ и чѣмъ мамка питается, пришла сама молодая мать Екатерина Васильевна Колоярова. Явясь въ дѣтскую, Колоярова прежде всего приподняла крышку кастрюлечки и сказала:

— Кажется, для тебя, Еликанида, этой каши будетъ слишкомъ много.

Красивая мамка улыбнулась и отвѣчала:

— Что вы, барыня! Да тутъ самая малость.

— Понимаешь, манной каши тебѣ прописано не болѣе двадцати граммъ на пріемъ. Я убавлю двѣ ложки.

— Что вы, барыня! Я ѣсть до смерти хочу. Что-же тутъ осталось-то? Хлѣба положено — курица больше съѣстъ. Котлетка самая махонькая.

— Ну, не разсуждай, бери ложку и кушай, — остановила ее Колоярова, заглянула въ записку, которую держала въ рукѣ и прибавила: — Да, манной каши не больше двадцати граммъ. А пшенной, такъ даже всего только пятнадцать. Вѣдь оттого только Мурочка и плакалъ сегодня, что ты нажралась чего-нибудь вчера.

Мамка жадно ѣла кашу и сказала:

— Видитъ Богъ, барыня, ничего вчера на ночь не ѣла, кромѣ сдобной булки съ чаемъ. Чаю, дѣйствительно, двѣ чашки выпила.

— А зачѣмъ?! Тебѣ довольно одной. Это тебя волнуетъ. Чаю нельзя много пить, особливо крѣпкаго. Вотъ оттого сегодня Мурочка и плакалъ.