— Ахъ, барыня милая! Да вѣдь нашей сестры-кормилицы хоть прудъ пруди, всегда ихъ можно найти въ богатый домъ, сколько хочешь, а другого-то жениха скоро-ли сыщешь, если Киндей Захарычъ отвернется, — стояла на своемъ мамка. — Онъ человѣкъ не пьющій, у него триста рублей есть принакоплено. Вы меня, барыня, пожалѣйте.

— Ну, больше нечего разговаривать, — сказалъ Колояровъ, выходя изъ дѣтской.

За нимъ слѣдовали жена и бабушки.

— Они сговорившись. Это ясно. То-есть мамка и швейцаръ, — бормотала упавшимъ голосомъ бабушка Александра Ивановна.

— Сомнѣнія нѣтъ, — поддакнулъ Колояровъ. — Но гдѣ и какъ они могли видѣться, чтобъ сговариваться!

— Ахъ, другъ мой, у васъ въ домѣ все продажно, все, все… — заключила мать жены.

— Надо новую мамку. Надо обратиться къ Федору Богданычу, — говорила чуть не плача Колоярова. — Ахъ, несчастный Мурочка! Перемѣна молока неминуемо отразится на его здоровьѣ.

— Полно, Катенька, успокойся, — утѣшала ее мать. — У другихъ-то дѣтей мамки по четыре, по пяти разъ мѣняются, да смотри-ка, какія здоровыя дѣти выкармливаются!

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! Это для меня ударъ… настоящій ударъ. Нервы… мигрень… Я себя чувствую совсѣмъ разстроенною… Я еле брожу… — бормотала Колоярова. — Я угнетена, я больна… Хочется сердце сорвать на этой противной Еликанидѣ — и не могу, боюсь, какъ-бы не повредить ребенку. Разревется и все это отразится на бѣдномъ Мурочкѣ. Вѣдь и у нея проклятые нервы — нужды нѣтъ, что она простая деревенская дура.

— Перемѣнимъ мамку. Больше дѣлать нечего… Все исчерпано, завтра я поѣду къ Федору Богданычу и буду просить его выбрать намъ новую мамку, — рѣшилъ Колояровъ.

— Ты, Базиль, попроси Федора Богданыча, чтобы онъ не очень на красоту-то кормилицы налегалъ, — говорила сыну Александра Ивановна. — Довольно ужъ намъ этой красоты. Показала она себя. Только-бы была здоровая и молочная, а красоты не надо. Такъ ты и скажи.

— Хорошо, хорошо. Теперь ужъ самъ вижу, что красота, кромѣ вреда, ничего не приноситъ.

На другой день Колояровъ поѣхалъ къ доктору Федору Богдановичу.

Колояровъ зналъ, что доктора Федора Богдановича Кальта застать дома можно было отъ часу дня до двухъ часовъ, когда онъ принималъ на дому частныхъ больныхъ, или въ девять часовъ утра, сейчасъ послѣ того, какъ онъ всталъ съ постели и пилъ свой кофе. Хоть и вполнѣ обрусѣвшій нѣмецъ, родившійся и воспитавшійся въ Россіи, Кальтъ былъ очень аккуратенъ. Ровно въ девять съ половиной часовъ утра онъ уходилъ въ больницу, гдѣ состоялъ старшимъ ординаторомъ, и ради моціона шелъ пѣшкомъ. Въ больницѣ онъ осматривалъ больныхъ, бесѣдовалъ съ младшими ординаторами, назначалъ лекарство, съѣдалъ въ конторѣ казенный завтракъ, въ большинствѣ случаевъ состоявшій изъ бифштекса или телячьей котлеты и, запивъ его чаемъ, въ первомъ часу дня возвращался также пѣшкомъ домой, гдѣ принималъ больныхъ, а послѣ двухъ часовъ уже дѣлалъ визиты, навѣщая своихъ паціентовъ, на своей лошади. Кальтъ былъ вдовецъ и хотя держалъ, кромѣ лакея, и кухарку, но обѣдалъ дома рѣдко, а все больше у знакомыхъ, которыхъ у него было множество, или въ клубѣ. Онъ былъ страстный любитель игры въ винтъ и почти каждый вечеръ игралъ гдѣ-нибудь въ карты. Жилось ему хорошо. Онъ былъ акушеръ, считалъ себя спеціалистомъ по женскимъ и дѣтскимъ болѣзнямъ, но не брезговалъ и другой практикой въ знакомыхъ семьяхъ.

Колояровъ, побывъ съ утра немного у себя въ департаментѣ и перелистовавъ въ кабинетѣ два-три дѣла, пріѣхалъ къ доктору Кальту во второмъ пасу дня. У подъѣзда Кальта уже стояла докторская лошадь, запряженная въ сани съ медвѣжьей полостью и съ кучеромъ на козлахъ, у котораго сзади, на поясницѣ, около кушака, были прикрѣплены часы.

„Дома еще Федоръ Богданычъ, не уѣхалъ“, — подумалъ Колояровъ, увидавъ докторскаго кучера, вошелъ въ подъѣздъ и сталъ взбираться по лѣстницѣ Какъ врачъ-практикъ, Кальтъ очень хорошо понималъ, что ради привлеченія къ себѣ амбулаторныхъ паціентовъ, ему не слѣдуетъ жить высоко, а потому квартира его была въ бель-этажѣ. Лѣстница была хорошая, отлогая, съ каминомъ и статуями. Квартира была меблирована роскошно. Кальтъ и тутъ понималъ, что роскошью квартиры онъ поднимаетъ себѣ цѣну.

— Есть кто-нибудь у доктора? — спросилъ Колояровъ пожилого лакея, который зналъ его.

— Одна дама въ кабинетѣ, а другая дожидается въ гостиной. Вѣдь уже кончаемъ.

— Мнѣ на пять-десять минутъ.

— Да васъ они могутъ и безъ очереди принять. Я доложу, — сказалъ лакей.

— Если только одна больная на очереди, то я подожду. Зачѣмъ-же перебивать.

И Колояровъ вошелъ въ гостиную. Гостиная была мягкая, шелковая, свѣжая. Двѣ-три хорошенькія картинки на стѣнѣ, масляный портретъ самого Кальта, старинные дорогіе бронзовые часы на каминѣ, шкафчикъ-буль съ парой дорогихъ вазъ, піанино, китайскія ширмочки, круглый столъ съ плюшевой салфеткой и на немъ альбомы и книги въ яркихъ сафьяновыхъ переплетахъ съ золотымъ тисненіемъ. Колоярову пришлось ждать не долго. Въ дверяхъ изъ кабинета въ гостиную показался Кальтъ въ вицмундирномъ фракѣ и съ орденомъ на шеѣ.

— А! Василій Михайлычъ! — сказалъ онъ, увидавъ Колоярова и подходя къ нему. — Что такое у васъ случилось? Супруга нездорова или ребенокъ?

— Все есть… — махнулъ рукой Колояровъ. — Принимайте, кто раньше меня пришелъ. Потомъ разскажу.

Кальтъ сдѣлалъ кивокъ сидѣвшей дамѣ съ подвязанной щекой и проговорилъ, указавъ на кабинетъ:

— Прошу, сударыня, пожаловать.

Принявъ даму и выпустивъ ее изъ кабинета черезъ другую дверь, выходящую въ прихожую, Кальтъ снова появился въ дверяхъ гостиной.

— Ну-съ, что у васъ такое приключилось, мой милѣйшій? — спросилъ онъ Колоярова, снова протягивая ему обѣ руки и, прибавивъ: „пойдемте въ кабинетъ“, ввелъ его къ себѣ.

Кабинетъ былъ зеленый сафьянный съ тяжелой рѣзной мебелью. На стѣнѣ двѣ картинки изъ античной жизни и прекрасная акварель дамы брюнетки, нѣсколько бронзовыхъ статуетокъ, англійскіе часы съ курантами на столѣ, заваленномъ книгами, два рѣзныхъ шкафа съ книгами, стеклянный шкафъ съ хирургическими инструментами, между которыми блестѣли двое акушерскихъ щипцовъ, десятичные вѣсы для взвѣшиванія больныхъ, акушерское кресло, большая отоманка, а посреди всего этого громадный письменный столъ.

Колояровъ и Кальтъ сѣли у письменнаго стола. Кальтъ раскрылъ передъ нимъ свой серебряный портсигаръ и предложилъ курить.

— Ужасное происшествіе, Федоръ Богданычъ, — началъ Колояровъ. — Происшествіе, выходящее изъ ряда вонъ.

— Кормилица сбѣжала? — задалъ вопросъ докторъ и улыбнулся.

— Не сбѣжала еще, но уходитъ. Больше трехъ дней не хочетъ оставаться. Она выходитъ замужъ за нашего швейцара. Мы уговаривали ее остаться, сулили деньги, но ничего не помогло. Не знаемъ, какъ теперь и быть. Жена въ отчаяніи. Обращаемся къ вамъ.

— Найдемъ другую кормилицу, сегодня-же найдемъ и предоставимъ вамъ, — сказалъ докторъ.

— Но вѣдь это должно повліять на здоровье нашего сына…

Колояровъ былъ удрученъ.

— Пустяки, — сказалъ докторъ. — Мы подгонимъ съ соотвѣтствующимъ ему молокомъ кормилицу. А вы вотъ выслушайте лучше, какую я вчера игру проигралъ въ клубѣ. Большой шлемъ, батенька, и безъ трехъ…

— Жена до того разстроилась, что даже сама захворала, — продолжалъ Колояровъ, не слушая его.

— А я давно ей брома не прописывалъ. Заѣду и пропишу. Но вы выслушайте… Пришла ко мнѣ карта — тузъ, король, дама, валетъ, тройка червей…

— Если-бы вы могли намъ, Федоръ Богданычъ сегодня или завтра предоставить мамку. За свою кормилицу мы дрожимъ каждый часъ. Поведеніе ея ужасно. Она бѣгаетъ на свиданіе.

— Сегодня вечеромъ у васъ можетъ быть кормилица. Ну-съ, въ прикупкѣ у меня король и дама пикъ. Тузъ съ восьмеркой были на рукахъ.

— Жена голову потеряла… Нервы расшатаны… — не унимался Колояровъ.

— Бромцу, бромцу двѣ баночки… Я заѣду. Образовалась изумительная игра. Не нашъ ходъ… Я объявилъ игру…

— Не можете-ли вы сегодня, Федоръ Богданычъ, пріѣхать къ намъ обѣдать?