Кажется ничто такъ не чуждо духу драматическаго творчества, какъ область аллегорій и абстрактныхъ понятій, повидимому исключающая вмѣстѣ съ индивидуальнымъ элементомъ и всякое наблюденіе надъ жизнью и людьми. Разсматриваемая съ эстетической точки зрѣнія, моралите настолько ниже мистеріи, на сколько вообще абстрактное въ сферѣ искусства ниже конкретнаго; въ одномъ отношеніи моралите представляютъ несомнѣнный шагъ впередъ: онѣ гораздо подвижнѣе мистерій, въ нихъ лежитъ возможность развитія, ибо ихъ дѣйствіе вращается не въ заколдованной сферѣ религіи, гдѣ все заранѣе предопредѣлено свыше, но въ кругу человѣческихъ интересовъ. Добрые инстинкты и дурныя страсти, добродѣтели и пороки, выводимые въ моралите не смотря на свою абстрактность, были ближе къ зрителямъ, нежели идеальные образы Ветхаго и Новаго завѣта, потому что эти добродѣтели и пороки ежедневно играли роль въ ихъ обыденной жизни, были мотивами ихъ собственныхъ дѣйствій. Сочинитель мистерій былъ скованъ возвышеннымъ значеніемъ своего сюжета; ему не только дано было напередъ содержаніе пьесы и всѣ ея главныя положенія, но даже отчасти и самыя рѣчи дѣйствующихъ лицъ; и если онъ иногда, въ угоду желающей повеселиться публикѣ, позволялъ себѣ оживлять монотонный характеръ сюжета вставкой сценъ изъ народнаго быта или комическимъ освѣщеніемъ нѣкоторыхъ характеровъ (напр. Ноя, Іосифа и др.), то эти licentia poetica играли роль вставокъ и эпизодовъ и не имѣли никакого вліянія на ходъ дѣйствія. Совершенно въ другомъ положеніи находился сочинитель моралите: онъ черпалъ содержаніе своихъ пьесъ изъ свѣтскихъ источниковъ — изъ сборниковъ средневѣковыхъ повѣстей, извѣстныхъ подъ именемъ Gesta Romanorum, Legenda Aurea и др. или же изъ Disputoisons труверовъ, гдѣ аллегорическая драма является въ зачаточной формѣ діалога между двумя отвлеченными понятіями. Это былъ матеріалъ житейскій, къ которому можно было относиться свободно, извлекая изъ него нравственныя истины и поученія на пользу людямъ. Оттого, не смотря на свою символическую форму, моралите постоянно имѣютъ въ виду человѣческую жизнь и ея разнообразныя отношенія. Эта характеристическая черта моралите выступаетъ уже довольно ярко въ пьесѣ, содержаніе которой сейчасъ изложено нами. Съ перваго взгляда кажется, что Родъ Человѣческій (Humanum Genus) есть лицо пассивное, поперемѣнная добыча то темныхъ, то свѣтлыхъ силъ, борющихся между собою за право обладанія имъ, но, если всмотрѣться глубже, нельзя не замѣтить, что идея моралите осуществляется на почвѣ свободы и самоопредѣленіе человѣческой личности. Судьба человѣчества рѣшается его собственнымъ свободнымъ выборомъ. Въ юности оно само отдается во власть злаго начала и кружится въ вихрѣ наслажденій, но когда улеглись страсти, пробудилось сознаніе даромъ потраченной жизни, громче заговорила Совѣсть — и Раскаяніе приводитъ его на путь истинный. Долгое время оно борется противъ новыхъ искушеній, но съ наступленіемъ старости энергія души слабѣетъ, и имъ уже овладѣваетъ не страсть, не жгучая жажда наслажденій, а гадкая старческая страстишка — Скупость, отъ которой его избавляетъ только смерть. Исключивъ изъ нашей пьесы эпилогъ въ религіозномъ смыслѣ, заимственный у Германа или Лангтона, и славословіе Богу, навѣянное мистеріями, мы получимъ глубоко-поучительную, полную психологическаго интереса, внутреннюю драму, ежедневно разыгрывающуюся и теперь въ средѣ человѣчества. Авторъ ставитъ своего абстрактнаго героя въ различныя положенія, чтобъ выказать со всѣхъ сторонъ его шаткій, колеблющійся характеръ, и если долговременное пребываніе въ сферѣ отвлеченныхъ обобщеній, не позволяетъ автору сразу возвыситься до созданія живыхъ личностей, во всякомъ случаѣ для его творчества возможенъ поворотъ къ реальному, не закрытъ путь къ наблюденію надъ жизнью.

Дѣйствительно, не прошло и нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ послѣ того какъ моралите стали входить въ моду, какъ мы уже замѣчаемъ въ нихъ желаніе воспользоваться своимъ положеніемъ, видимъ рѣшительную наклонность къ реальному, проявляющуюся въ намекахъ на современныя событія, въ нападкахъ на существующіе обычаи, моды, пороки и т. п. ⁶⁸). Жизнь входитъ въ нихъ всѣми порами и вмѣстѣ съ нею вторгаются живые носители современности, любимые народные типы шута, плута-трактирщика и пр. Въ изданной около 1504 пьесѣ Скельтона "The Nigramansir", которую можно считать представительницей второй фазы развитія моралите, въ числѣ аллегорическихъ фигуръ встрѣчаются два живыхъ лица — Вызыватель духовъ и Публичный Нотаріусъ, который здѣсь состоитъ въ должности секретаря у дьявола ⁶⁰). Въ пьесѣ Гикъ Скорнеръ, напечатанной нѣсколькими годами позднѣе, реально-сатирическое направленіе выступаетъ еще ярче; здѣсь аллегорія служитъ только рамой, въ которую вставлена непривлекательная картина дикой распущенности нравовъ высшаго англійскаго общества въ первые годы царствованія Генриха VIII. "Въ самомъ дѣлѣ — говоритъ глубокій знатокъ старинной англійской литературы, Епископъ Пер*си — авторъ повидимому такъ мало заботится объ аллегоріи, что стоитъ только подмѣнить имена дѣйствующихъ лицъ, — и мы будемъ имѣть передъ собой реальные характеры и живыя картины нравовъ ⁷⁰)". Вѣроятно, благодаря правдѣ своихъ изображеній, пьеса эта пользовалась такой популярностью, что имя ея героя сдѣлалось нарицательнымъ, и въ концѣ XVI в. Томасъ Нашъ, сатирикъ современный Шекспиру, употребилъ выраженіе: "шутки Гика Скорнера" (Hick Scorner's jests) для изображенія легкомысленнаго издѣвательства надъ священными предметами ⁷¹).

Преслѣдуя свои сатирическія цѣли, моралите непремѣнно должны были столкнуться съ интерлюдіями и народными фарсами, достигшими высокаго художественнаго совершенства подъ рукой геніальнаго Гейвуда.

Хотя слово Интерлюдія (Interlude) есть буквальный переводъ французскаго Entremet, но значеніе его совершенно иное. Во Франціи названіе Entremets было усвоено за нѣмыми сценами и живыми картинами библейскаго, аллегорическаго или историческаго содержанія, которыя съ XIV в. составляютъ во Франціи необходимую принадлежность придворныхъ торжествъ. При въѣздѣ королей, ихъ невѣстъ и вообще царствующихъ особъ въ Парижъ, на улицахъ и площадяхъ, лежавшихъ на пути торжественнаго кортежа, воздвигались платформы, съ которыхъ аллегорическія фигуры привѣтствовали царственныхъ гостей жестами и иногда краткими рѣчами. Въ Англіи такія встрѣчи съ маскарадными процессіями, живыми картинами и привѣтственными стихами назывались Mummyngs, Dumb Shows и Pageants, но онѣ имѣли мало общаго съ интерлюдіями, которыя искони отличались драматическимъ характеромъ. Если судить по дошедшимъ до насъ, впрочемъ нѣсколько позднѣйшимъ, обращикамъ, — это были маленькія одноактныя пьесы или сцены веселаго содержанія, игравшіяся на придворныхъ банкетахъ между обѣдомъ и десертомъ. Джонъ Гейвудъ — придворный музыкантъ и драматургъ Генриха VIII — придалъ имъ болѣе художественную форму, вслѣдствіе чего его нерѣдко называютъ ихъ изобрѣтателемъ, хотя несомнѣнно, что интерлюдію существовали задолго до Гейвуда и даже упоминаются въ числѣ придворныхъ увеселеній при дворѣ Эдуарда IV ⁷²).

На жизни и произведеніяхъ этого замѣчательнаго человѣка, котораго съ полнымъ правомъ можно назвать отцомъ англійской народной комедіи, мы считаемъ нужнымъ остановиться нѣсколько подробнѣе, такъ какъ значеніе его въ исторіи англійской драмы до сихъ поръ неоцѣнено по достоинству.

Джонъ Гейвудъ родился въ концѣ XV ст.; годъ его рожденія остается по сю пору неизвѣстнымъ ⁷³). Онъ сперва учился въ Оксфордѣ, но параграфы схоластической логики. которыми въ то время особенно усердно набивали головы студентовъ, не пошли въ прокъ веселому и остроумному юношѣ: не окончивъ курса наукъ, онъ безъ сожалѣнія оставилъ университетъ и отправился въ Лондонъ искать себѣ карьеры и средствъ къ жизни. ⁷⁴) Репутація остроумнаго собесѣдника, пріобрѣтенная Гейвудомъ въ лондонскихъ салонахъ, скоро открыла ему двери въ домъ Томаса Мора, въ то жилище музъ (musarum domicilium), философскихъ споровъ и задушевныхъ бесѣдъ, о которомъ до послѣднихъ дней со вздохомъ вспоминалъ Эразмъ Роттердамскій. Открытый характеръ Гейвуда, неистощимый юморъ его разговора, были по достоинству оцѣнены человѣкомъ, который самъ слылъ за одного изъ остроумнѣйшихъ собесѣдниковъ въ Англіи. — Между ними завязалась тѣсная дружба, длившаяся много лѣтъ ⁷⁵) и окончившаяся только со смертію знаменитаго канцлера. Во время сближенія своего съ Гейвудомъ, Моръ пользовался уже большою благосклонностью Генриха VIII и при первомъ удобномъ случаѣ представилъ ему своего молодаго друга. Мы позволяемъ себѣ догадываться, что Моръ даже съ жадностью схватился за Гейвуда, какъ за человѣка, могущаго до нѣкоторой степени замѣнить его у короля, ибо извѣстно, что около этого времени Моръ, страстно любя независимость, начиналъ не на шутку тяготиться своимъ положеніемъ оффиціальнаго королевскаго собесѣдника ⁷⁵). Какъ бы то ни было, но, при содѣйствіи Мора, карьера Гейвуда была обезпечена. Король оставилъ его при себѣ, и изъ расходныхъ книгъ короля видно, что онъ не разъ щедро награждалъ Гейвуда за его превосходную игру на спинетѣ. Начиная съ 1519 г., когда онъ былъ сдѣлавъ придворнымъ пѣвцомъ, до самой смерти Генриха, послѣдовавшей въ 1547 г., Гейвудъ прошелъ цѣлый рядъ придворныхъ должностей отъ музыканта (player on the virginals) до директора придворной капеллы. Эта послѣдняя должность соединялась съ обязанностью обучать хористовъ драматическому искусству и играть съ ними различныя пьесы для развлеченія короля и придворныхъ. Вѣроятно съ этой цѣлью Гейвудъ написалъ свои знаменитыя интерлюдіи, которыя и разыгрывались подъ его руководствомъ, можетъ быть даже при его личномъ участіи, въ покояхъ короля и его старшей дочери принцессы Маріи, особенно покровительствовавшей Гейвуду ⁷⁷). Это обстоятельство дало поводъ къ мнѣнію, до сихъ поръ весьма распространенному, что Гейвудъ былъ придворнымъ шутомъ Генриха VIII, хотя источники нигдѣ не называютъ его этимъ именемъ. При Эдуардѣ VI, Гейвудъ, будучи искреннимъ католикомъ, едва не поплатился головой за свои связи съ католической партіей ⁷⁸); есть даже извѣстіе, что онъ бѣжалъ за границу и оставался тамъ до самой смерти молодаго короля ⁷⁹). По восшествіи на престолъ принцессы Маріи, Гейвудъ снова появился при дворѣ. "Отвѣчайте, какой вѣтеръ занесъ васъ сюда?" спросила королева, ласково улыбаясь своему старому знакомцу. "Не одинъ, а два вѣтра, отвѣчалъ Гейвудъ: первый — это давнишнее желаніе видѣть Ваше Beличество; второй — не менѣе искреннее желаніе доставить В. В. удовольствіе созерцать мою достопочтенную" особу." Съ этихъ поръ Гейвудъ снова остался при дворѣ, и сдѣлался однимъ изъ самыхъ приближенныхъ къ Маріи людей. О степени фамильярности его отношеній къ чопорной королевѣ можно судить изъ анекдота, сообщаемаго современнымъ и весьма достовѣрнымъ историкомъ ⁸⁰). Извѣстно, что послѣдніе годы своей жизни, королева страдала припадкамимеланхоліи, которая еще болѣе усиливалась отъ ея болѣзни; въ эти тяжелыя минуты присутствіе Гейвуда сдѣлалось для нея рѣшительно необходимымъ; только его неистощимое остроуміе и музыкальный талантъ могли хоть нѣсколько разогнать мрачное расположеніе ея духа. Даже на смертномъ одрѣ, страдая изнурительной лихорадкой, сведшей ее въ могилу, королева часто посылала за Гейвудомъ и забывала свои страданія, слушая его веселые разсказы. Когда вступила на престолъ Елисавета, Гейвудъ, вѣроятно, боясь за свою безопасность, какъ католика и любимца прежней королевы, счелъ болѣе благоразумнымъ эмигрировать изъ Англіи. Онъ поселился въ Голландіи, гдѣ умеръ въ глубокой старости послѣ 1577 г. ⁸¹).