В школе дела шли своим чередом. После скандального разговора в классе Нетудыхин все ждал, что Сатана вот-вот заявится к нему на уроки. Ничего подобного не произошло: новый шеф вообще прекратил посещать уроки. Что-то его беспокоило больше, чем тяжба с Нетудыхиным. Обманчивое затишье, однако, полнилось тревожным ожиданием. В любой день оно могло обернуться катастрофическим взрывом.

Записанный разговор с Ахримановым он несколько раз прослушал тщательно и сделал еще одну копию. Зачем? А так, про запас. Для сохранности. В нем все же теплилась необъяснимая надежда убедить людей, что не одним же твердолобым реализмом наполнена человеческая жизнь. Обе бобины он разнес в разные места: одну спрятал у себя за классной доской, распяв ее в футляре на четырех гвоздях; другую — на квартире в книжном шкафе у Натальи Сергеевны. Затолкал на самой верхней полке за книги, которыми она никогда не пользовалась, и ничего ей не сказал. Пусть лежит до времени.

Наступили пасхальные праздники. В воскресенье утром Нетудыхин, по обыкновению выходного дня, несколько залежался в постели.

— Тимоша! — позвала его через закрытую дверь Захаровна. — Ты чего валяешься до сих пор? Сегодня какой день?

— Воскресенье, по-моему, — ответил он.

— А что было с Иисусом в воскресенье?

— В воскресенье? Наверное, он воскрес. Если его, конечно, не сперли к этому времени апостолы.

— Ну, Тимоша, ты настоящий безбожник! Разве можно так говорить о Христе?

Она постучала, открыла двери и предстала перед Нетудыхиным необычно принаряженная и как-то даже помолодевшая.

— Я разве Христа осуждаю? — сказал он. — Я говорю об апостолах. Они ведь все его предали. Но вину свалили на одного Иуду.

— Это ты правду говоришь?

— Безусловно. Они разбежались, как мелкие трусишки, бросив Учителя на произвол судьбы. Потом, конечно, всполошились и вспомнили, что Он им говорил накануне своего ареста. Но факт предательства уже состоялся, судебная машина завертелась.

— Да, нехорошо получилось, — сказала Захаровна. — А я как-то об этом не думала. Ну, одевайся и пожалуй на кухню. Я тебя жду.

"Зачем это?" подумал с легкой тревогой Нетудыхин. С недавнего времени он все принимал с настороженностью.

Он заправил диван, облачился в спортивный костюм, в котором он обычно ходил дома, и вышел умываться. Кузьма подкатился к нему под ноги.

— Приветик! — сказал ему Нетудыхин.

— А почему же в церкви об этом ничего не говорят? — спросила его хозяйка, продолжая начатый разговор.

— Церковь говорит лишь о том, что ей на руку. Нельзя ей своих апостолов клеймить позором предательства. Это равносильно, что рубить сук, на котором она сидит.

— Плохо ты говоришь, Тимоша, плохо. Что-то здесь не то.

— Все то, Захаровна: предательство всегда есть предательство, как бы оно кем-то не переистолковывалось.

Причесавшись, он вошел на кухню и был восторженно удивлен.

— Ну-у! — сказал он, увидев обильно накрытый стол. — Целое пиршество! Тут еды хватит на полкласса. — Посередине стола, в большом хрустальном блюде, стояла обложенная крашеными яйцами пасха. — У Христа, на тайной вечере, такого обилия пищи не было. Там были только вино, хлеб и баранина.

— А я, пожалуйста, — наливочки приготовила. Налью, налью обязательно. — Она вся сияла. — Как же ты думал? Но сначала водицы святой хлебни.

— Вы что, в церковь ходили?

— Нет, Нестеровна ходила. Пасху освятила мне и яйца. И водички святой принесла. Пей. — Нетудыхин попил водицу из поданного стакана. — А теперь повернись ко мне спиной и раскрой ворот.

— Это зачем?

— Ты делай то, что тебе говорят, — сказала она, улыбаясь, но властно. И опять Тимофей Сергеевич почувствовал в ее голосе ту непреклонность, которая его так поразила в ней, когда она лежала в больнице. Чтобы не огорчать ее, он все же повернулся к ней спиной и расстегнул ворот.

— Скажи мне, — спросила она ему в спину, — ты в Христа веришь?

— Трудный вопрос вы задаете, Захаровна, — отвечал Нетудыхин. — Это все не так просто. Он гений нравственности, человек в высшем своем взлете.

— Нет, ты не юли, не надо мне твоих красивых слов, — говорила она. — Ты мне просто скажи: веришь или нет? Окончательно! Мне это надо знать!

— Если бы я в него не верил, — сказал Нетудыхин, — то и мне бы дела не было на земле.

— Попроще, Тимоша, попроще, — взмолилась Захаровна. — Ты же знаешь, я не очень грамотная. Что это значит?

— А то, что я верю в него как в человека. Как в личность, которая когда-то была и проповедовала людям нормой общения Добро и Любовь между ними.

— Ладно, поворачивайся, с тобой не договоришься, сильно умный. — И она, чуть приподнявшись на носках, возложила на Нетудыхина золотое распятье Христа. — Это тебе от меня, — сказала она. — Да хранит тебя Господь!

— Вы что? Вы что, Захаровна? — сказал Тимофей Сергеевич, растерявшись. — Я не могу это принять!

— Ты все-таки не веришь в Христа?

— Почему же, верю. Но такой подарок, извините… — Он попытался снять с себя распятие, но она остановила его решительным жестом, положив свою руку ему на грудь.

— Тимоша! — сказала она властно. — Обидишь старуху до гроба.

— Но это же бесценный подарок! — сопротивлялся он.

— Ну и прекрасно! — отвечала она. — Куда ж мне его девать? На тот свет, что ли? А тебе еще жить и жить. Вот и будет у тебя память обо мне. Я тебе этот крест дарю от души. Садись, не ссорься в святой день. Тем более, что человек, как ты говоришь, Христос был хороший. Садись, садись. Непонятно только, за что же его тогда распяли?

— Да за это же самое и распяли, — говорил Нетудыхин, — за проповедь его неуместную. Ведь если на земле однажды воцарится Любовь и Добро, к чему он призывал народ, то масса людей останется не у дел. Невыгодно многим такое положение оказывается. Понятно? Особенно правящим невыгодно.

— Да, действительно трудный вопрос, — согласилась Захаровна, разливая по рюмкам наливку. — Ну, я ж неграмотная, Тимоша. Извини меня. А почему утверждают, что он сын Божий?

— Мы все дети Божьи!

— Не скажи, Тимоша, не скажи. Есть такие субъекты — хуже зверей, от которых хочется бежать, как от страшного чудовища. Гитлер, например. Он мне всю жизнь изувечил.

— Таков человек. Захаровна: с одной стороны — он Христос, с другой — Гитлер, подобен зверю. Даже не зверю, для зверя это звучит оскорбительно. У вас точнее определение — чудовище! А внешне все как будто одинаковы. Люди, в общем.

За разговорами пригубили наливку и похристосовались. Потом стукнулись крашеными яйцами. У Нетудыхина яйцо осталось целым, а у Захаровны разбилось.

Тимофей Сергеевич рассказал хозяйке, что собой символизирует яйцо. И как Мария Магдалина на пасху, в римской амфитеатре, преподнесла его императору Тиберию со словами "Христос воскрес!"

Странная это была картина: два человека, с возрастной разницей более чем в тридцать лет, принадлежащие к атеистическому обществу, сидели за утренним столом и говорили о третьем, глубоко верующем, жившем две тысячи лет тому назад.

— Вообще-то, — сказал Нетудыхин, — мы ведем себя сегодня, как безбожники.

— Это почему? — спросила Захаровна.

— По православным обычаям нам надо было, прежде чем сесть за трапезу, сначала помолиться. А мы уселись и нахально лопаем.

— О чем молиться, Тимоша?

— Ну, у каждого свои проблемы и грехи. Вот о них надо и просить Творца, чтобы Он простил или помог нам одолеть их.

— Тимоша, но ведь сегодня Он воскрес! Радоваться надо. А мы вдруг к Нему со своими болячками посунемся. По-моему, это нехорошо. Испортим Ему все настроение.

Тимофей Сергеевич удивленно посмотрел на хозяйку и спросил:

— Да? А что, возможно, вы и правы. Очень даже может быть. В такой день Ему, пожалуй, не до грехов наших.

— О них вообще надо забыть сегодня, — сказала Захаровна. — Потому что, раз Он воскрес, то с Ним все грехи нам уже не страшны.

— Э, нет, Захаровна, есть грехи настолько мучительные, что преследуют человека всю его жизнь.