— Да, мне это знакомо. Не думай, что я безгрешна. Грешна матушка, да еще как. Я вот в больнице лежала и думала, что это Он меня за мой роковой грех решил убрать со света пораньше.
— И что же это за такой грех? — спросил, не выдержав, заинтригованный Тимофей Сергеевич.
— Ах, Тимоша, тяжкий грех, бабий грех — аборт! Всю жизнь не могу себе извинить этого проступка. Молода же была, дура! И мужа послушала. Сгубила своего первенца. Ты ж не знаешь, что такое жизнь жены офицера. Сегодня — здесь, завтра — там, через год — вообще на краю света. Военные городки, бараки, вечная неустроенность… Да что там рассказывать — это надо увидеть и почувствовать. Вот он меня и уговорил воздержаться временно от ребенка. Еще, мол, успеем. А тут война грянула, Гитлер проклятый напал — не до детей уже было. Так я и осталась одна. Но, видишь, жива. Наверное, простил. Замахнулся, а потом передумал, пожалел. Так что, Тимоша, у меня сегодня, как бы двойной праздник. Давай, наливай еще наливочки, забудем о грехах наших.
Расходилась Захаровна. И щеки ее порозовели, а в лице проглянула былая красота, и засветилось оно Добротой. "Нет, не ту судьбу нарезал ей Господь, не ту, — подумал мимоходом Нетудыхин. — Но жизнь-то необратима."
Под конец этой пасхальной трапезы, захмелев, она спросила Тимофея Сергеевича:
— Ты сегодня, что планируешь?
— Да вообще-то собираюсь сходить к одному другу. А что?
— Нет, ничего. Я просто так спросила. Иди, развейся на людях. Порадуйся жизни. Что тебе со мной, старухой, тут толочься. А я возьму этого паршивца, — сказала она, имея в виду Кузьму, который весь завтрак проверился у них под ногами, — и пойду в гости к Нестеровне. Она же тоже офицерша, между прочим.
Поднимаясь из-за стола, Нетудыхин вдруг ощутил на себе тяжесть распятия. Он вынул его из пазухи и, внимательно осмотрев, сказал:
— Ну, Захаровна, вы меня удивили этим презентом! Это истинно царский подарок! — И бережно опустил распятие себе на грудь.
— Носи, Тимоша. Я буду только рада. Этот крест принадлежал моему отцу. Он уберег его от смерти в русско-японскую войну. А со мной он объехал весь Союз. Муж был неверующий. Не разрешал носить его мне. Теперь крест обрел своего нового хозяина.
Тимофей Сергеевич подошел к Захаровне и крепко поцеловал ее в щеку.
— Спасибо!
Когда он ушел к себе в комнату, она тихо и радостно заплакала.
А вечером, вернувшись от Натальи Сергеевны, он загрузил свой портфель на завтрашние уроки, и завалился спать. Проснулся непонятно почему в полночь. И такое ощущение в душе, словно в комнате, кроме него, еще кто-то присутствует.
Ему показалось, что он сходит с ума. Пощупал пульс: пульс как пульс, нормальный. Включил настольную лампу: сидит, подлец, ты смотри! В кресле сидит. В каком-то странном серебряном костюме, плотно облегавшем его фигуру. Прямо цирковой акробат. Вырядился, сволота! Или с очередного шабаша по дороге завернул…
Откуда-то, может быть, с Голгофы древнего Иерусалима, через толщу времен, прорвалась вдруг к Нетудыхину строка-молитва:
Не оставляй меня, Господь!..
— Ну, — сказал спокойно Тимофей Сергеевич, — что надо?
А тот, нахально развалившись в кресле, циничный и посверкивающий своей робой, смотрел на него надменно и дерзко улыбался.
— Охристосывался, значит? — говорил. — Бабку сердолюбную на золотишко расколол? Так-так-так…
— Ты зачем приперся? — грубо оборвал его Нетудыхин.
— Да на крестик твой полюбоваться. Когда же я могу еще тебя раздетым узреть?
Выплыли сами собой еще три строки:
…Ведь я твоя и кровь и плоть.
Не покидай меня, когда
Над мной безумствует беда.
Поднялся с дивана, прошел к письменному столу и взял тетрадь и ручку. Спиной чувствовал, как Сатана наблюдает за ним.
Вернулся на диван, записал первое четверостишие.
Сидящий в кресле презренно изрек:
— Пиит!
— Не лезь! — сказал Нетудыхин.
— Напрасно стараешься. Все прах. Все тлен. Хоть огнем ты выжги свои строчки.
— Кровью надо писать, кровью! — ответил Тимофей Сергеевич.
— Ага. А еще лучше мочой: она быстрее выветривается.
— Дурак! — сказал Нетудыхин резко. И написал дальше:
Я знаю, воля в том Твоя,
Чтобы распят был ими я.
Но в муке этой роковой
Побудь еще, побудь со мной!
— Жалуешься? — не отставал Сатана. — Ему на меня жалуешься, кляузник паршивый! Между прочим, как мне доложила служба подслушивания, Он собирается тебя навестить.
— Кто? — не понял Нетудыхин.
— Да Тот, к которому ты так взыскуешь. Докатился-таки, наверное, до Него твой истошный вопль. Так что, жди Гостя. Ты удостаиваешься величайшего визита в своей жизни. Но спрос с тебя теперь будет не за то, что ты договор наш объявил недействительным, а за то, что ты меня предал. Уразумел? Держись, субчик-голубчик! Беседы и уговоры кончились! Крестик тебе этот дорого обойдется!
— Не мешай! — почти задыхаясь, отвечал Нетудыхин.
Мысль в нем клокотала, и надо было ее мгновенно зафиксировать, пока она еще не распалась. Нетудыхин продолжал:
Они не ведая творят.
"Распни его! Распни!" — кричат.
Солдаты Рима и евреи,
Я в мир пришел добро посеять.
А что не поняли меня,
Так это заблужденье дня…
В прихожей гавкнул Кузя и замолк. Сатана от неожиданности вздрогнул. Что-то собаке снилось.
— Будешь мешать, — сказал Тимофей Сергеевич зло, — сейчас позову Кузьму. От тебя одни потроха полетят. Усек?
— Шкрябай, шкрябай, — сказал Сатана. — Я подожду.
"Заблуждение, — перечитал Нетудыхин. — Нехорошее слово. Казенное какое-то. Ладно, потом подыщу более точное."
Толпа истерично конвульсировала в его сознании и жаждала распятия Мессии. Старая женщина трясущимися руками тянулась к лицу Иисуса, все пытаясь его оцарапать. Пилат виновато поглядывал в сторону Христа. И Нетудыхин записал:
Пилату стыдно за себя,
Но я ему прощу любя.
Отныне, с высоты Голгофы,
Начнется новая эпоха.
Воды, воды, воды хочу я!
И тычут губку мне сырую,
И обжигает уксус рот —
Прости меня, Искариот.
О миг последний, миг сакральный
В судьбе моей многострадальной!
О как устала моя плоть,
Прими меня, прими, Господь!
Нетудыхин пробежал весь текст и положил тетрадь на стол.
— Ну, — сказал он, — так зачем же все-таки изволили пожаловать? Подпугнуть меня? Ночь, явление Сатаны — еще бы! Устаревший трюк, милорд! Ах, да, еще и Господь, оказывается, собирается ко мне в гости! Скажите, важная птица: Тимофей Сергеевич Нетудыхин! Ты что чушь тут несешь? Или хочешь подсунуть мне какого-нибудь проходимца и выдать его за Творца? Так я и поверил тебе!
— Моя служба меня никогда не обманывает, — сказал серьезно Сатана. — У меня ребята хлеб свой честно отрабатывают. Вы можете мне верить или нет — это ваше дело, но Он будет у вас обязательно.
— Это почему же лично у меня? Я же сомневаюсь в Его существовании.
— Откуда мне знать? Он со мной своими планами не делится. Мне известно только Его правило: для Него каждая душа важна.
— А твои какие тут интересы? Или ты, может быть, переборщил в своих функциях по отношению ко мне и теперь побаиваешься, чтобы тебя не взгрели?
— Ой, ой, ой! Великий страдалец нашелся! Иов! Ваши мучения еще впереди. Я к вам так заглянул, мимоходом. Как к старому знакомому. Ну и, конечно, на крестик взглянуть.
"Ишь ты, тварь, изворачивается!" — подумал Нетудыхин. Но ответил:
— Такие знакомые, как ты, дражайший, у меня еще на Воркуте валенки увели.
Тимофей Сергеевич посмотрел на окно, за которым зияла черно-синяя ночная бездна. А действительно, что можно сказать Творцу, если такая встреча вдруг представилась бы? О чем-то Его просить? Или объясниться в любви, в которой Он, может быть, совершенно не нуждается? Нет, не верил Нетудыхин в эту столь ошарашивающую новость. Просто этот провокатор опять что-то задумал и подсовывает ему своего кадра вместо Творца.
