Октябрь 1920 года Зима без крова В окамененье старой стужи Приходит новая зима. Чем больше зим, тем стуже, хуже, Тем тяжелее мозг недужный, Ненужный, хуже жизнь сама. И после осени без скорби Перед безрадужной весной Зима упорно душу горбит, Когда идём, окончив бой, В путь без пути немой тайгой. Мы равнодушны стали к смерти, И без убийств не знаем дня. Всё меньше нас в снегу путь чертит, И у костров вонзает вертел В кусок убитого коня. Под пулемётный рокот дробный Проходят годы, как века, И чужды всем, одни безродны, Идём мы памятник надгробный Былой России высекать… Год в походе (Двадцатый год) Двадцатый год со счётов сброшен, Ушёл изломанный в века… С трудом был нами он изношен: Ведь ноша крови не легка. Угрюмый год в тайге был зачат. Его январь — промёрзший Кан, И на Байкальском льду истрачен Февраль под знаком партизан. А дальше март под злобный ропот, Шипевший сталью, что ни бой. Кто сосчитает в сопках тропы, Где трупы павших под Читой? Тот март теряется в апреле, Как Шилка прячется в Амур. Лучи весны не нас согрели, Апрель для нас был чёрств и хмур… Мешая отдыхи с походом, Мы бремя лета волокли, Без хлеба шли по хлебным всходам, Вбивая в пажить каблуки. Потом бессолнечную осень Безумных пьянств прошила нить… О, почему никто не спросит, Что мы хотели спиртом смыть? Ведь мы залить тоску пытались, Тоску по дому и родным, И тягу в солнечные дали, Которых скрыл огонь и дым. В боях прошёл октябрь-предатель, Ноябрь был кровью обагрён, И путь в степи по трупам братьев Был перерезан декабрём. За этот год пропала вера, Что будет красочной заря. Стоим мы мертвенны и серы У новой грани января. Таёжный поход Чугунным шагом шел февраль. И где-то между льдами ныла Моя всегдашняя печаль — Она шла рядом и застыла. И пешим идучи по льду Упорно-гулкого Байкала, Я знал, что если не дойду, То горя, в общем, будет мало. Меня потом произведут, Быть может, орден даже будет, Но лошади мне не дадут, Чтоб выбраться, родные люди. Трубач потом протрубит сбор, И наспех перед всей колонной, В рассвете напрягая взор, Прочтут приказ угрюмо, сонно. И если стынущий мороз Не будет для оркестра сильным, — То марш тогда «Принцесса Грёз» Ударит в воздухе пустынном. А я останусь замерзать На голом льду, нагой перине, И не узнает моя мать, Что на Байкале сын застынет. Тогда я всё-таки дошёл И, не молясь, напился водки, Потом слезами орошал Свои таёжные обмотки. Я это вспомнил потому, Что и теперь я, пьяный, воя, Иду в июне, как по льду, Один или вдвоём с тоскою. Я думал так: есть города, Где бродит жизнь июньским зноем, Но, видно, надо навсегда Расстаться мне с моим покоем. В бою, в походах, в городах, Где улиц светы ярче лампы, Где в буйном воздухе, в стенах Звучат напевы «Сильвы», «Цампы», Я одиночество своё Никак, наверно, не забуду, И если в Царствие Твоё Войду — и там печальным буду! Ямаджи
Японской девушке, убитой любовью Она была такая скромница, Что даже стоило труда Мне с ней поближе познакомиться В тот вечер ветреный… тогда. Мы по-китайски было начали. Но что я знаю: пустяки. Потом самих нас озадачили, Смешавшись в кучу, языки. Нам бой принёс поднос, как принято, Там был кофейник и ликёр, Но понимаю я ведь ныне то, Что говорил мне её взор. Он говорил о том, что русские Не знают слова «умереть», И не блестели глазки узкие Там, где уж чувствовалась смерть. Теперь, конечно, не поспорю я, Что именно вот в тот момент Жерло я видел крематория, Всё в языках кровавых лент. Но я поспорю, что в день будущий, Который жизнь пробьёт, дробя, Сквозь мглу тебя увижу идущей, Ямаджи-сан, тебя, тебя… И ты, быть может, мне, тоскливому, Не знавшему, куда идти, Укажешь грань к неторопливому, Но неизменному пути. |
