Это был ужасно, невообразимо, невероятно длинный день.

Я съела завтрак. Около десяти я съела и ланч, просто чтобы чем-то занять себя. Потом почувствовала, что меня подташнивает, и забеспокоилась: что делать, если меня действительно станет тошнить? Хватит ли этого ужасного ведерка? Я не была уверена. А если дойдет до рвоты, как обойтись без шума? Ванда может услышать, если сама не будет слишком занята тем же. Подумать только, Индия даже не догадывается, что она беременна. Индия кажется такой взрослой, употребляет такие фасонистые длинные слова, но на самом деле она просто как малый ребенок. Да наша Пэтси знает гораздо больше, чем она.

Мне нельзя думать о Пэтси. Вообще ни о ком из нашей семьи. Разволнуюсь, и сразу начнется приступ астмы. Я все еще немного задыхаюсь. Надо стараться дышать медленно и спокойно — но ведь стоит только подумать о том, как надо дышать, и сразу забываешь, как это делать. Просто не могу представить, что со мной будет, если повторится тот ужасный приступ… когда мама устроила кошмарный скандал с соседями — тогда она еще жила с Большим Биллом. Они натравили на нее собаку, я завизжала, и не могла остановиться, и никак не могла вдохнуть, только открывала рот, хватая, хватая, хватая воздух. Маме пришлось опрометью тащить меня в больницу. С тех пор мне всегда нужно иметь при себе ингалятор.

Мне он нужен сейчас.

Я так надеюсь, так сильно надеюсь, что Индия зайдет к Нэн.

Нельзя думать о Нэн. Буду думать о… об Анне Франк. Я уже дочитала ее дневник. К концу становилось все страшнее, но оторваться невозможно, потому что невозможно за нее не волноваться. И что у нее будет с Питером… хотя он уж слишком тупой и скучный для Анны.

Ей так и не довелось встретить кого-нибудь другого. Дневник оканчивается совсем не так, как хотелось бы — чтобы война завершилась, Голландия стала свободной, чтобы Анна, и ее семья, и все остальные евреи свободно вышли из убежищ, и все концентрационные лагеря открылись бы, и все заключенные вылечились бы, выздоровели. Дневник обрывается, а в конце книги есть еще несколько страничек, там рассказано о том, что случилось после… Не знаю, хватит ли сил прочитать их.

Я все думаю: что чувствуешь, оказавшись запертым в этом лагере?

Знала ли Анна, что она умирает?

И каково быть одним из охранников, у кого дома, может быть, есть свои собственные дочери-подростки?

Не могу понять, почему люди хотят мучить других людей. Не могу понять, почему Терри хочет мучить меня. Не могу понять, почему мама любит Терри, даже несмотря на то, что он мучит ее. Если когда-нибудь я выиграю в Большую лотерею, непременно куплю большой дом — может быть, как этот, и в нем будут жить только самые любимые люди. Нэн. Индия, если захочет. Пэтси. Лоретта и маленькая Бритни. Может, и Вилли будет жить с нами. Моя мама может приезжать, но только если пообещает не привозить с собой этих своих типов. И уж во всяком случае, не Терри.

Это будет мой дом и мои правила, и любой, кто кого-то ударит, или ранит, или напьется, или станет колоться, в ту же минуту будет изгнан, никаких объяснений, немедленное выселение, точка.

Я нарисую этот дом…

Ну вот, дом готов, каждому я предоставляю отдельную комнату. Там не будет никаких мансард, чердаков, ни тайных, ни каких-либо других. Я нажилась на этом чердаке на всю мою жизнь.

К часу дня меня охватила такая тоска, и потом я была уже так голодна! И зачем только я съела свой ланч еще утром? Может, рискнуть и прокрасться вниз? Я легла на пол и прижалась ухом к люку, прислушиваясь. Снизу не доносилось ни звука.

Я слышала, как приходила Ванда, а без четверти час опять ушла. Не могла же она вернуться потихоньку! Я открыла люк и, дрожа от страха, осторожно соскользнула с чердака на лестничную площадку верхнего этажа. Опять затаила дыхание. Мне казалось, мои уши стали как у слона — так напряженно я прислушивалась.

Правда, из крана капало, часы тикали, в радиаторах урчала вода, но не было ни звука, говорившего о том, что в доме кто-то есть. Я добежала до ванной. Какое счастье, какое великое счастье воспользоваться настоящим туалетом! Я умылась, почистила зубы, надеясь, что Индия не станет возражать, что я брала ее щетку и полотенце.

Выйдя из ванной, я еще разок заглянула в ее спальню. Какая красота! Мне-то казалось, что я наполовину все просто придумала, но она была еще лучше, чем мне запомнилось. Я погладила роскошно расшитое бисером одеяло из волшебной сказки и потерлась щекой о мягкую шелковую наволочку. Как мне захотелось забраться в постель, свернуться калачиком и спать!

Там, на чердаке, я не могу спать по-настоящему. Всю ночь я вертелась на этой маленькой раскладушке. Стоило мне чуть-чуть вздремнуть, как ко мне крадучись подходил Терри и его зеленые глаза мерцали, пока он расстегивал свой кожаный ремень. В мягкой кровати Индии я чувствовала бы себя в безопасности, но если я сейчас усну, то могу не проснуться вовремя. А Ванда вернется и увидит меня.

Я заглянула и в комнату Ванды. На ее подушке лежали скомканные салфетки. Похоже, она плакала тут часами. Должно быть, она совсем убита из-за ребенка. Лоретта радовалась, что у нее есть Бритни. Ребенок — это твой собственный человечек, его можно любить без оглядки, говорила она. И действительно, она очень любит Бритни. Может, Ванда волнуется, что подумают ее мама и папа в Австралии. Нэн плакала, когда Лоретта сказала ей, что ждет ребенка. Нэн говорила, что не сердится, просто ей грустно, потому что Лоретта сама еще совсем ребенок. Нэн считала, что Лоретте следовало подождать, окончить школу, научиться какому-то делу, сделать себя кем-то.

— А я вместо этого сделала ребенка, — заявила Лоретта.

— Ох, девочки, девочки, — вздохнула Нэн. — Наверно, это моя вина. Ну, в самом деле, что ж это, а? Сперва Тамми, в семнадцать уже забеременела, теперь вот ты.

— Я не такая, как Тамми, — сказала Лоретта. — Она никогда не желала ребенка.

Нэн быстро шепнула: «Т-сс!» — но я слышала. Для меня это не было сюрпризом. Я знаю, моя мама никогда меня не хотела.

Она не хотела даже взять меня на руки, когда я родилась. Она сама мне сказала. Я была вся красная и скользкая, ей даже смотреть на меня было тошно. Акушерка меня выкупала, попудрила тальком, расчесала мне волосы, одела в розовую рубашонку. Я видела фотографию. Не так уж и плохо я выглядела. Один мой глаз немного косил, но вообще я была вполне миленьким ребенком с этим пушком по всей голове, словно одуванчик.