— О-о, вода! — прошептал старый верблюд.

— Вода-а, вода-а, — простонали все остальные. — Вода далеко-о.

— Я не хочу воды, — сказал Вигоша.

И тут случилось необычное. Как только он это сказал, верблюды вздрогнули, повернулись к нему и глядели на него так, что у них уши встали на макушке от удивления.

— Он не хочет воды! Ха-ха! Вы слышали: он не хочет воды!

И все стали смеяться каким-то усталым, хриплым смехом.

— Ты сказал страшные слова, — произнес дедушка медленно, и все замолкли. — По закону пустыни надо убить того, кто не зовет сюда воду. Но ты еще очень мал, и к тому же песчаный вихрь помутил твой разум. Я прощаю тебя.

— Не помутил, — мотнул головой верблюжонок. — Я правда хочу клюквенного морса.

И снова верблюды стали смотреть на него с удивлением, и кто-то из них засмеялся. Но тут дедушка всем приказал отправляться в путь. Сам он шел, тяжело дыша, опустив усталые веки. Он долго молчал, наконец сказал:

— Я не знаю, что такое клюквенный морс. Но это — не вода. А вода — это жизнь. Нет ничего дороже воды, запомни это.

— Хорошо, — обещал Вигоша. — А куда мы идем?

— К воде.

Караван шел к воде, к людям, которые ведут воду. Они выроют длинный канал, по нему потечет свежая, холодная, прозрачная вода и напоит пустыню. Тогда на песках зацветут деревья.

Так говорил старый верблюд. Он вел свой караван к людям, чтобы помочь им строить канал. А солнце все жгло и жгло…

— Я устал, — сказал Вигоша и остановился.

— Ты голоден. Подкрепись. Вот колючки.

— Не хочу колючек. Они расцарапают горло.

— Но это не простые колючки. Это верблюжьи.

— Все равно. Хочу яблоко.

Опять верблюды подняли ушки на макушки и окружили Вигошу. Но он вдруг крикнул:

— Люди! Вон люди, которые ведут воду!

И верблюды побежали к людям. А от людей вышел вперед мальчик Боря и протянул Вигоше яблоко. Красную половинку. Верблюжонок вытянул шею и вдруг… все пропало.

Боря открыл глаза и увидел свое клетчатое одеяло. Как? А Вигоша? Такой буренький, шерстяной, вигоневый?

Неужели ничего этого не было? Боря совсем уже собрался заплакать, но глянул на столик. О-о! Вот он, Вигоша. Конечно, он есть. Буренький. Шерстяной. Вигоневый. И красная половинка яблока.

Не успел Володя приехать в деревню, как с ним случилась беда: упал с рябины и сломал ногу. Теперь сиди вот с такой гипсовой болванкой или прыгай на костыле. Костыль белый, не очень гладко обструганный — дедушка сам делал. Тоска сплошная с этим костылем и с этой болванкой.

Сосед Мишка, с которым Володя играл два первые дня, когда еще не падал с рябины, обещал приходить каждый день и сидеть вместе. А сам забежит на минутку, поглядит на гипсовую ногу и спросит одно и то же:

— Тяжелая? Ну-ка подними.

А потом убежит купаться или в овраг ящериц ловить. Не приходил бы лучше.

Вот Мишкина сестра Нюрка, та долго сидит, никуда не торопится. Перелезет через прясло в Володин огород и сядет в сторонке. Сначала Володя не обращал на нее внимания, а потом она надоела, и он прогнал ее. А когда Нюрка опять появилась, он догадался, что она, как и Мишка, удивляется его гипсовой ноге.

— Ну иди, посмотри. Подходи, подходи. Вот, видала? А теперь уходи. Слышишь? Можешь сломать себе — и у тебя такая будет.

Нюрка молча глядела сквозь белые косицы, которые всегда нависали ей на глаза. Она отступила подальше, но не ушла. Вот ведь какая, маленькая, а упрямая.

Володя взял камешек и от нечего делать запустил его в пугало, в самый горшок, который вместо головы был! Метко! Получилась дыра. Нюрка всхлипнула и захлопала глазами.

— Чего это? — сказал Володя и опять прицелился.

Нюрка заревела.

— Да чего ты? Не ваше ведь пугало.

Просто зло берет. Но камень пришлось опустить. Нюрка вытирала глаза кулаками, отворачивалась, старалась умолкнуть. Стеснялась. Но все равно у нее получалось тоненькое, прерывистое: «ы-ы… ы-ы…» Володя махнул рукой и отвернулся. Потом не выдержал:

— Он все равно дырявый был. Чего «ы-ы»?

— Это у него там было… сзади, — Нюрка потрогала свой затылок. — А теперь тут… на лице.

Ну чего с ней разговаривать? Живое от неживого отличить не может. Володя лег на спину и стал рассматривать ветки яблони над головой.

На другой день, когда он посмотрел на пугало, ему и самому показалось, что это лицо. И дыра. Нехорошо. И все пугало как-то поникло, стало печальным. Конечно, это оттого, что нету ветра, и вообще это ерунда. А все-таки…

Нюрка пришла и села, как всегда, на траву, на свое место. Володя старался на нее не смотреть, но вдруг она прокукарекала молодым петушком.

— Как это ты?

Она показала тонкую травинку, натянутую между большими пальцами:

— Дуй, и все.

Володя попробовал, и у него получился хрипловатый свист. Потом они кукарекали с Нюркой наперегонки.

На следующее утро Володя слушал петуха. Петух кричал зычно, раскатисто. Так из травинки не выдуешь. А молодые петушки — другое дело. Володя лег в траву и наблюдал. Петушок сначала удивленно поворачивал голову, как будто прислушивался, потом, дернув шеей, хрипло выкрикивал: «ы-ку-ку-у!» Володя стал выдувать так же. Из тонкой и туго натянутой травы получался высокий и резкий звук, из травы потолще — низкий. Если натянуть слабее, голос дрожал, был хриплым. Скоро Володя так приладился, что петушки ему стали откликаться.

Потом Володя лежал и слушал чириканье какой-то птички. Пела она так себе, ничего особенного, и всего-то знала три коленца, но как старательно их повторяла, как ласково. Она давно, наверно, жила в том конце сада и пела все время, только Володя раньше не замечал.

Пришла Нюрка с большим — целое решето — подсолнухом, но семечки в нем были мягкие, молочные.

— Принеси лучше грушовки.

Она нашла под яблоней два розовых паданца.

— Да не эти, вон те.

— Это не грушовка. Анисовка.

Володя усмехнулся: еще разбирается.

— А вот это? — показал на зеленые, большие яблоки над головой.

— Апорт. Ки-ислые. — Нюрка сморщила нос.

— А это?

— Медовка.

— Откуда ты знаешь?

Она застенчиво пожала худыми плечами и отвернулась.

— А про Гадкого утенка ты знаешь? Нет. Ну садись.

Володя начал рассказывать негромко и неторопливо. Так для Нюрки будет лучше. То он шипел гусаком или сердито булькал индюшкой, то пищал слабым голосом утенка. Говорил, говорил, потом остановился и глянул на Нюрку. Она чуть подалась к нему, приоткрыла губы и была неподвижной.

— Ты чего? — удивился Володя. — Да ты не расстраивайся.

И он опять зашипел, загоготал и, вытянув руку, как длинную птичью шею, стал сердито и сильно долбать пальцами, сжатыми щепотью. Бедный Гадкий утенок метался туда и сюда, но жесткий клюв настигал его в траве, возле дерева и у самой Нюркиной коленки. Володя шипел, гоготал и, подняв еще выше свою руку, хотел щипнуть край линялого Нюркиного платья, но Нюрка вдруг оттолкнула его и, втянув голову в плечи, пригнулась к траве и прикрыла то самое место, куда направлялся железный клюв.

— Не дам, не дам, ы-ы-ы! — выкрикнула она, не поднимая головы с земли и защищая собой одинокого Гадкого утенка.

Володя остановился:

— Ну вот. Здравствуйте!

Нюрка затихла и, уже стесняясь, поднялась.

— Чудачка ты, — сказал Володя и снял соломинку с ее мокрой щеки. Потом он накрыл голову подсолнухом, как шляпой, и поклонился Нюрке. Она не засмеялась.

— Да ну тебя. Слушай дальше.

— О-ой! — радостно протянула Нюрка, когда появился прекрасный лебедь. И вздохнула. Потом сидела и улыбалась. Ничего не спрашивала, только теребила в руках траву-метелочку.

Иногда Володя читал про себя или насвистывал, или думал о чем-нибудь. Нюрка ему не мешала. Дни летом долгие-долгие, особенно, если нельзя бегать и приходится сидеть возле дома в этом саду-огороде. Нюрка научила Володю различать всю ботву на грядках, даже петрушку от сельдерюшки.