Квентин, не зная, следует ли засчитать это как вопрос, молча кивнул. Голова у него разболелась еще сильнее.

– Да, сэр, – выпалил Пенни.

– Я достаточно наслушался об этом возмутительном инциденте. Кто был зачинщиком?

– Я, – тут же ответил Пенни, – сэр. Квентин здесь ни при чем.

Квентин счел за лучшее промолчать. Пенни, конечно, полный кретин, но у него есть свои кретинские принципы, и он за них держится.

– Да, конечно – просто твой нос нечаянно подвернулся под его лоб. Намерены продолжать в том же духе?

– Нет, сэр.

– Нет.

– Хорошо. – Скрипнули пружины – декан сел на незанятую кровать. – Во всем этом происшествии меня радует только одно: что ни один из вас не применил магию против другого. Вы пока недостаточно много знаете, чтобы понять смысл моих слов, но со временем поймете, что магия открывает путь мощнейшей энергии, для управления которой требуется холодный, бесстрастный ум. Тот, кто действует в гневе, вредит себе самому гораздо больше, чем своему противнику. Некоторые чары, если потерять над ними контроль, овладевают человеком и превращают его в ниффина, в дух, в сгусток волшебной энергии.

Фогг взирал на них обоих с суровой сдержанностью – фу-ты, как театрально. Квентин упорно смотрел в потолок, обитый листами жести. Совесть трепыхалась внутри, как огонек сальной свечки. До того, как лезть в драку, надо было просто сказать: брось, Пенни, кончай дурью маяться.

– Послушайте меня, – снова заговорил декан. – Большинство людей слепы к магии. Мир для них пуст, жить им скучно, и с этим ничего не поделаешь. Тоска гложет их, делая мертвецами задолго до физической смерти. Вам же выпало великое счастье жить в мире магии, и если вы хотите поскорей умереть, то можете сделать это многими способами, не убивая друг друга.

– Нас накажут, сэр? – спросил Пенни, когда Фогг встал.

Накажут? Парень, похоже, забыл, что здесь не средняя школа. Декан задержался у двери – его светящийся палец начинал гаснуть.

– Да, Пенни. Шесть недель будешь мыть посуду после обеда и ланча, а если подобное повторится, тебя исключат. Что до тебя, Квентин… – декан помолчал немного, – учись себя контролировать. В будущем такие проблемы мне не нужны.

Дверь за Фоггом закрылась. Квентин перевел дух, закрыл глаза, и палата, снявшись с причала, поплыла в море. Может, Пенни влюбился в Элис, предположил он без особого интереса.

– Обалдеть, – сказал, как маленький, Пенни – перспектива ходить полтора месяца с пальцами, сморщенными от горячей воды, кажется, не особо его волновала. – Слышал, что он сказал про магию, которая овладевает тобой? Ты знал?

– Пенни, слушай сюда. Во-первых, ирокез у тебя идиотский. Во-вторых: не знаю, как там принято у тебя дома, но если ты снова выкинешь такое, из-за чего меня могут послать назад в Бруклин, сломанным носом дело не ограничится. Я тебя, сволочь, убью в натуре.

Прошло полгода, настал сентябрь. Квентин и Элис, только что перешедшие на третий курс, пытались проникнуть в викторианский флигель примерно в полумиле от Дома. Белый миниатюрный домик с серой двускатной крышей мог служить людской, коттеджем для гостей или просто складом садовых орудий.

Чугунный флюгер в виде свиньи показывал что угодно, кроме направления ветра. В окнах ничего нельзя было рассмотреть, но Квентину чудились внутри голоса. Стоял этот коттедж на краю сенокосного луга.

Осеннее солнце светило высоко на послеполуденном небе. Заржавленный сельскохозяйственный агрегат потонул в траве, для косьбы которой предназначался.

– Да фигня. Постучи еще раз.

– Сам стучи. – Элис чихнула. – Я уже двадцать … – Она снова чихнула – у нее была аллергия на пыльцу трав.

– Будь здорова.

– Двадцать минут стучу. Спасибо. – Она высморкалась. – Они там, просто открывать не хотят. И что теперь, спрашивается, делать?

– Не знаю, – подумав, ответил Квентин. – Может быть, это тест.

В июне, после сдачи экзаменов, второкурсников стали вызывать по одному в класс для ПЗ. Каждый оставался там часа по два, если не дольше – процедура длилась три дня, и все веселились, как в цирке. Почти все студенты – а возможно, и преподаватели тоже – относились к принципу специализации очень неоднозначно. Выбор дисциплины насильственно делил студентов на узкие группы, которые из-за слабости теоретической базы изучали, в общем, одни и те же предметы. Но традиция есть традиция – магическая бар-мицва, как выражалась Элис.

Ради такого случая лабораторные шкафы опустошили, уставив столы старинными приборами из дерева, серебра, латуни и мутных стекол. Чего там только не было: колбы, мензурки, калибры, часы, лупы, запыленные склянки с колеблющейся ртутью и другими, не столь узнаваемыми субстанциями. Брекбиллс использовал в основном викторианскую технологию – и не только из любви к старине; электроника, сказали Квентину, которая делалась в присутствии магических сил, становится непредсказуемой.

Руководила цирком профессор Сандерленд. Квентин как мог избегал ее после того репетиторского кошмара и почти излечился: желание запустить руки в ее волосы мучило его уже меньше.

– Одну минуточку! – весело сказала она, укладывая в бархатный футляр серебряные, острые на вид инструменты. – Так, хорошо. – Она защелкнула замочек футляра. – Все в Брекбиллсе наделены магическими способностями, но каждый имеет индивидуальную склонность к какой-то отдельной отрасли магии, – протараторила она, как демонстрирующая спасательную технику стюардесса. – Это зависит от места рождения, от фазы луны и погоды в тот момент, от склада вашей личности и массы других деталей, в которые мы не будем пока вникать. Профессор Марч с удовольствием предоставит вам список примерно из двухсот факторов; специализация, мне кажется, его специальность.

– А ваша?

– Она связана с металлургией. Еще вопросы?

– Да. Зачем нужно это тестирование? Нельзя разве определить дисциплину по дате рождения и всему прочему?

– Можно – теоретически. На практике это тот еще геморрой. – Она с улыбкой заколола свои светлые волосы, и угасшая было страсть вновь пронзила Квентину сердце. – Действовать методом индукции куда проще.

Вложив по бронзовому скарабею в каждую руку Квентина, она попросила его прочитать наизусть алфавит – сначала греческий, потом древнееврейский (здесь не обошлось без подсказок). Все это время она рассматривала его в нечто похожее на складной телескоп. Чувствуя, как потрескивают и жужжат от ее чар бронзовые жуки, Квентин боялся, что они вот-вот задрыгают ножками. Иногда она просила его повторить ту или иную букву, одновременно подкручивая прибор.

– Так-так… – Она поставила перед ним сосенку-бонсай. Квентин смотрел на деревце то под тем углом, то под этим, пока оно не взъерошило иголки под несуществующим ветром. Сандерленд отошла в сторону, посовещалась с растением и объявила:

– Одно ясно: ты не ботаник.

За час она провела с ним еще дюжины две разных тестов, далеко не все из которых он понимал. Сначала базовые чары первого курса оценивались с помощью целой батареи приборов, затем Квентину пришлось читать заклинание перед часами, где одна из семи стрелок невероятно быстро двигалась в обратную сторону. Это испытание исторгло у профессора тяжкий вздох. Несколько раз она снимала с полок объемистые тома и долго в них рылась.

– М-да… интересный случай.

Жизнь – это цепь унижений, подумал Квентин.

Он раскладывал на кучки перламутровые пуговицы разной формы и цвета, а профессор наблюдала за его отражением в серебряном зеркале. Затем она решила исследовать его сны и дала ему выпить глоток шипучего, отдающего мятой зелья.

Сны, как видно, не открыли ей ничего нового. Она долго, подбоченясь, смотрела на Квентина. Потом улыбнулась, заправила за ухо прядку волос и сказала:

– Поставим эксперимент.

Переходя от окна к окну, она начала закрывать пыльные деревянные ставни. Потом убрала все с грифельной столешницы, села, накрыла юбкой колени и пригласила Квентина сесть на другой стол, напротив.