Марва… Марва…
Рука сама тянется к датчику, пальцы сами привычно набирают номер.
— Индекс два ноля — семь семерок — девятьсот девяносто три слушает.
— Марва… Я… Я из заповедника, с нашего места… Марва, ты не смогла бы сейчас же прилететь сюда?
— Митя?!. Что-нибудь случилось?
— Да, Марва, случилось…
— Если ты уверен, что случилось важнее моей работы, то я сейчас же вылечу, Митя.
О, дьявольщина! Как ледяной водой… Разве она сможет помчаться на чей-то зов (а я, кстати, для нее не „кто-нибудь“), не рассчитав предварительно степень необходимости того или иного поступка, помчаться, не раздумывая ни о чем, просто так, по властному толчку души!.. Душа? У нее-то? У Марвы? Есть ли она у нее? Вот уж чего не знаю, того не знаю. Также, как не знаю и того, существует свалившийся на мою голову проклятый Антимир с его нашими загадочными дублерами или нет…
— Нет. Я не уверен, что мое дело важнее твоей работы, — ответил я Марве и грубо отключил датчик. Почти тут же он прожужжал несколько раз, но я не откликнулся.
Проклятье… Проклятье века! Сколько людей, сколько страданий перенесло и переносит из-за этих прекрасных, но холодных созданий! И, конечно, мне обязательно надо было оказаться в числе тех чудаков, которых, видишь ли, не удовлетворяет любовь представительниц своего, „кровного“, вида. Такая уж я, понимаешь, ненасытная личность… Но что поделаешь, все-таки существует она, любовь, с первого взгляда. Да и попробовали бы вы сами не влюбиться в нее с первого взгляда, попробовали бы не влюбиться в Марву! Это просто невозможно, если вы — мужчина (имеется в виду, конечно, что вы представляете Человека-1). Не устоял и я. Правда, сначала я не знал, что она… Нет, нет она не виновата. Марва ничего не скрывала от меня, они вообще не знают, что значит обманывать. Марва сразу же рассказала о себе все, как только я пригласил ее на свидание в первый раз. Тогда ситуация показалась мне просто забавной, и я, как мне казалось, из обыкновенного интереса настаивал на встречах, а когда опомнился — было поздно. Я полюбил ее. И как полюбил!..
Слышу характерный шорох выходящего из пике ветроплана. И вот он, зеленовато-прозрачный, как стрекоза, повисает в полуметре над пушистой гладью лужайки, из него выпрыгивает Марва — старший сотрудник Главного Узла Центра связи, улыбается ослепительно мне, машет божественной ручкой мне и красивыми длинными шагами-прыжками, словно порхая над землей, бежит ко мне. Останавливается около меня, лежащего на траве, протягивает обе руки мне и медленно опускается на корточки рядом со мной. Но я не двигаюсь, нисколько не реагирую на все эти женские штучки-дрючки, и лицо ее — прекрасно-чистое, немыслимо правильное до мельчайших черточек лицо в пышном нимбе белых волос — сразу тускнеет. Глубоко вздохнув, она садится на траву, вытянув вдоль меня свои чудо-ножки, и молча смотрит куда-то в кроны шелестящих и в абсолютном безветрии осинок. Так мы сидим (вернее, сидит-то она, я лежу) очень долго. Может быть, час, может, — два, а может — целую вечность.
— Ну, будет тебе, Митя, — не выдерживает наконец Марва. (Ага, хоть в молчании-то я тебя одолел!)
— А что я? Ничего… — бурчу глухо. — Я же тебе сказал, что мое не важнее твоего, твоей работы…
Марва молчит. Вероятнее всего, она сейчас обидится и уйдет, сядет на свой ветроплан и умчится в голубую высь. (Ах, как это красиво для нее: „в голубую высь“! Нет, она спокойно полетит к себе на работу, которая всегда важнее всего, что бы у тебя ни случилось.)
А Марва не уходит, хотя и видно, что очень обиделась. Она сидит, покусывая алые граненые губы, и молчит. Потом склоняется ко мне и долго-долго смотрит прямо в глаза. И — опять! опять! — я буду не я, если в изумрудных зрачках ее глаз не плещется самая настоящая (человеческая, сказал бы…) боль. Боль, которую я замечал не однажды и которой не мог поверить, считая, что пытаюсь выдать желаемое за действительное.
Пальцы Марвы несмело притрагиваются к моим волосам и начинают ерошить их.
— Ответь мне, Митя, — слышу я отчего-то далекий-далекий голос. — Ответь мне, что ты от меня хочешь? Почему ты со мной так? Ответь…
Откуда мне знать, Марва, откуда знать?! Не знаю, зачем я полюбил тебя, чего хочу от тебя, почему так часто делаю тебе больно, прямо-таки стараюсь сделать больно…
— Митенька, а я ведь знаю… Напрасно я, что ли, так старательно изучаю эту сторону человеческой жизни, — грустно смеется она. — Точнее сказать — начала изучать с некоторых пор… Да дело не в этом, конечно. Просто я чувствую тебя. Иногда кажется, что могу угадать любое твое желание. Вот и сейчас знаю… А что нам с тобой мешает в этом? Ну, чтобы быть совсем-совсем вместе? Ну, как мужчине с женщиной?.. — низко опустив голову и пряча от меня глаза, говорит Марва. — Ведь я — женщина. Чувствую даже больше, сильнее, чем некоторые ваши женщины… Неужели тебе столь важно, чем вызывается температура тела, чем мы питаемся[7], какими путями — механическими или биологическими — рождаются мысли и чувства? Ах! Все это сложно, конечно, но неужели тебе так важны причины, а не наличие?.. Единственное, что нам пока недоступно, — дети. Но и эту преграду между нами скоро уберут ученые. Найдут, обязательно найдут решение, я так надеюсь и верю!
Ах, не о том говоришь, Марва, не о том! То бишь, и о том тоже, но больше этого меня мучает другое. Я эгоист, знаю, но ничего не могу поделать с собой. Меня мучает вот что: лет через восемьдесят я одряхлею, через сто — вообще на станет меня, а ты будешь точно такая же, как сейчас. Такая же красивая, молодая… Каково будет тебе видеть меня таким, а мне тебя — такою! Ты можешь представить?! На какой уж срок рассчитаны вы, последние?.. Кажется, на триста?
— Да, техническая норма — триста лет, — отвечает Марва и смеется, прямо-таки хохочет.
— Ты чего?
— Ха-ха-ха!.. Ух, какой же ты… ненормальный. Еще меня упрекает в рационализме! Восемьдесят-сто лет… Люди же обычно в таких случаях говорят: а-а, что там еще будет!
— Не смейся над этим, Марва…
— Прости, Митя, не буду. Я же понимаю, из-за чего ты… Но поверь, ничего не значат сроки жизни в нашем с тобой… — Марва низко склоняется ко мне, губы ее — знойные, ждущие — почти касаются моих, пересохших, так стосковавшихся по ней. — Они ничего не значат, глупенький мой! Я так люблю тебя, что знаю: никого больше не полюблю до конца жизни. Митя… Митенька…
Ах, губы ее действительно горят, обжигают!
…Мы с Марвой лежим в густой мягкой траве и смотрим, как через синий прогал между кронами осинок проплывают розовые облака.
— Ты прости меня, Марва, — говорю ей шепотом. — Сильные личности, насколько я знаю, перед смертью поступают наоборот: приказывают своим суженым полюбить другого, не мучиться в тоске. Может быть, я тоже дорасту до них и сделаю так же. Но сейчас я просто не могу… Да и смерть мне еще кажется чем-то совершенно нереальным, невозможным по отношению ко мне…
— Я все понимаю, Митя.
— Но как же так, Марва? Как же так? Вы ведь всегда были… ну, холодными. Это совсем не выдумка людей. Я и сам знаю, видел, чувствовал еще недавно ты была действительно холодная, рациональная.
— Не знаю, Митенька, — шепчет Марва, целуя мои волосы. — Не знаю… Легче всего объяснить тем, что я — самая последняя из наших, самая совершенная пока из всех. Только… дело совсем не в этом, Митенька. Ты сделал меня такой, ты вдохнул в меня чувство, спасибо тебе. Думаешь, я не пыталась понять, почему ты так часто мучаешь меня всякими уколами, укорами, уходами? Я об этом много думала. И поняла: так ты борешься за меня. Грубо, неумело, но борешься. Потому что — любишь. И когда поняла все — что-то переменилось во мне… Да и вообще, разве мы, имея два компонента разума по схеме Дельмуса, не можем, хотя бы со временем, заиметь и третий? Наверняка можем. Но какое все это имеет для нас с тобой значение? Просто я женщина, и я люблю тебя…»
