Впереди группы семенил на коротеньких ножках маленький колючеглазый нейрохирург Сингх (про него говорили, что при желании он смог бы разобрать человеческий мозг на все миллиарды клеток и собрать заново в первоначальной или в любой желаемой конструкции). Он галантно вел под руку хрупкую женщину с глубокими гипнотизирующими глазами — это была Председатель Всемирной Ассоциации Творческих Союзов музоживописец Юнона. Чуть сзади них плавно нес свое по-девичьи стройное тело моложавый глава космической биологии Толидзе и что-то быстро-быстро говорил хмуро переваливающемуся рядом очень даже полнотелому президенту Астрономической Академии Мюллеру и сухопарому, с отрешенным от всех мирских забот лицом, математику Вану Ли. А в дверях, оживленно переговариваясь, остановились квадратноплечий «отец астронавтики» академик Коробов и… сам ЭАЛ! Сам ЭАЛ Третий Великий.
Увидев его, Райтнер тут же забыл обо всех остальных. Не потому, что они не стоили внимания — каждый из них являлся олицетворением достижений представляемой им во Всемирном Совете отрасли, каждый еще при жизни был овеян легендами и про каждого можно было вспоминать без конца. Дело в том, что ЭАЛ, находя уважительные причины, часто отсутствовал на транслируемых заседаниях Всемирного Совета, а ежели и присутствовал, то его почему-то показывали обычно мельком (поговаривали, что он-де, стеснительный по-детски, смущается своих необычных форм), и мало кто мог похвастать, что действительно видел ЭАЛа.
ЭАЛ… Вместилище памяти семивековых достижений техники и свободно манипулирующий такой необъятной громадой знаний. ЭАЛ… Из космического бунтаря-робота он, вернувшись на землю, превратился в настоящего «скупщика» всех технических новинок. Их становилось с каждым годом больше и больше, и при всей миниатюрности ячеек памяти, ЭАЛ вскоре разросся до таких размеров, что для него оказался мал даже специально выстроенный Пансион. Тогда ЭАЛ сам разработал новый вид ячеек памяти и решил снова сделаться передвигающимся. Сделать это тем более было необходимо, что к тому времени всемирный референдум единодушно выбрал его членом Всемирного Совета, который не мог собираться на каждое заседание у него в Пансионе. Говорили, что ЭАЛ отверг все самые блестящие проекты воплощения его в человеческую форму и «вычертил» себя сам. И вот теперь Райтнер мог близко рассмотреть эту фактически бессмертную легендарную личность.
Неизвестно, какими категориями руководствовался ЭАЛ, но вкус у него оказался довольно странным: громадная голова угловато круглая — примерно как шар, вылепленный из пчелиных сот, а тело представляло собой два наполовину втиснутых друг в друга шара намного больших размеров, но той же конструкции (так вот откуда пошла ставшая знаменитой фраза: «ЭАЛ выбрал шары»!). Ко всему этому шаро — полушарообразному туловищу приделаны — на первый взгляд не сказать, чтобы удачно — опять же шаровидные нижние конечности, которые свободно катили и поворачивали грузное тело в любую сторону. Но самое примечательное в ЭАЛе не голова и туловище и даже не «ноги». Самое примечательное — руки. Их не две, а шесть — по три с каждой стороны. И на руках не по пять пальцев, а по три. Передавали из уст в уста, как ЭАЛ высмеял пятипалые человеческие руки: он, слышь, заявил, что у людей два пальца — мизинец и безымянный — совершенно лишние отростки, как и аппендикс в их животах!.. Все-то в нем было необычно, в этом ЭАЛе — «Третьем», «Великом», «Главном инженере земли». Да оно, видимо, так и должно быть, если и вправду каждая клеточка его тела «умнее» головы среднеэрудированного человека… И не зря он является любимцем и даже божеством не только кремнийорганических инженерных умов, но и сотен миллионов белковых. А божества могут и должны позволять себе чудачества, чтобы не отрываться от простых смертных…
Между тем, к Коробову и ЭАЛу, издали протягивая руки, подошли появившиеся из соседней двери знаменитые астронавты Джон Пирри и Никульцев, физик Матюранта. За ними в приемную вошли начальник центра Космической Связи Жак Ферар, социолог Йозеф Домбровский и начальник Центра координации заселения планет Солнечной системы Кальнинш. Весело засмеявшись чему-то, сказанному ЭАЛом, они плотной группой двинулись к двери кабинета Председателя, где доктор Сингх, вцепившись в рукав секретаря, пытался выведать причину столь неожиданного созыва Совета. Секретарь делал загадочное лицо и скороговоркой отшучивался, что всему свое время и что ничто на этом свете не совершается беспричинно.
— А я подозреваю, — то ли сердясь всерьез, то ли у него вообще была привычка разговаривать на высоких тонах, почти взвизгнул Сингх, — что старик Уотсон действительно устарел и начинает из всяких пустяков делать мировые проблемы! Подумать только — второй созыв за неделю! Не кажется ли ему, что мы умираем от безделья, и не желает ли он превратить нас в приложения кресел его кабинета? И почему его не удовлетворяет видеосозыв? Уж не скукой ли томится наш Председатель? Если так, то я быстро вправлю ему мозги!
— Вправить другому — это что. А я вот знавал одного хирурга, который заподозрив слабости свои, подсаживал себе выкраденные во время операции чужие мозги… — Секретарь Председателя был великолепен.
— Так ему, Макс! Так ему! — зааплодировала Юнона.
— Но тем не менее, если твои подозрения, доктор, верны, то я вполне готов заменить старика Уотсона на его блистательном посту, — наконец-то улыбнувшись, пробурчал Мюллер. — И заранее обещаю вам созывы не реже одного раза в межреферендумье. Отдыхайте на здоровье!
— Я положительно рад, друзья мои, что вы по-прежнему шутите так беспечно и что шутки ваши — всего лишь шутки! — вмешался ЭАЛ, приобняв сзади ученых, насевших на секретаря. — Ибо на сегодняшний день положительно не вижу по-настоящему достойного преемника старика Уотсона. Он у нас еще — хоть куда! — И, лукаво сверкнув четкими шарами глаз, склонился к секретарю: — А мне, может, скажешь на ухо, в чем дело, мой дорогой Макс? И вообще — нельзя ли мне сегодня положительно отсутствовать? У меня запрограммирован гениальнейший проект!
— Нет-нет, товарищи, сегодня никому из вас не удастся отговориться от удовольствия посидеть в моем кабинете. Клянусь своими сединами: причина созыва важнее всех причин, на которые у нас фантазии куда больше, чем на изобретения. — В дверях кабинета стоял высокий, чуточку сутуловатый мужчина неопределенных — что-то от сорока до семидесяти — лет. Это был Вильям Уотсон. — Проходите, прошу вас.
Пропустив членов Совета в кабинет, Уотсон подошел к Райтнеру, крепко пожал ему руку, присел напротив.
— Прости, Виктор Михайлович, — сказал с виноватой улыбкой, — долго я заставил тебя ждать. И притом — почти напрасно. Ведь просьбу свою, собственно, я мог бы изложить тебе и по связи. Да просто, видишь ли, растерялся, когда Макс ворвался ко мне с этим сообщением… А просьба вот какая: вылети, пожалуйста, сейчас же обратно туда, на место «ухода» Карпатова и обеспечь над его подземным бункером силовое поле под глухим герметичным куполом. Я там набросал проект, возьми у Макса. У пульта контроля обеспечь постоянное дежурство. Сам будешь за старшего. А силовое поставь… пока на постоянную величину. И ни на миг не снимай его без моего личного распоряжения. Так что работы и забот тебе хватит…
— На постоянную? — от предчувствия чего-то недоброго с Райтнера враз слетела вся растерянность, почти шоковое состояние, в котором он все еще пребывал, попав в столь необычные обстоятельства. — Есть предположение, что Карпатов задержится там… очень долго?
— Думаю — да. — Уотсон говорил тихо, углубленно-задумчивым тоном, но в показном спокойствии его явно чувствовалась нервозность. — Я, видишь ли, имел беседу с Уотсоном. Как уж они называли друг друга? Ах, да — Черный-Белый. Выходит, я разговаривал с Уотсоном-Черным. Прямо кошмар… Ни за что бы не поверил, если бы предварительно не эта тетрадь… Он ввел меня в курс последующих событий. Опыт Карпатова-Черного не удался. Пока не удался… Как все гении, он, видимо, был несколько рассеян и допустил в своем великолепном аппарате смехотворную неряшливость, которая сказалась в самый решающий момент.
