Что же теперь ты думаешь делать, ученый и человек Платонов? Как думаешь наверстать то, что ты мог бы сделать и не сделал? Да и хватит ли у тебя духовных и физических сил все начать сначала?..

Хватит! Ведь мне не абсолютно все надо начинать сначала: знания мои — хороший трамплин для скачка в творчество. Скорее, скорее! Прочь прохлажденье по охотничьим болотам, ты не заслужил отдыха…

Максим Максимыч Красавин. Как?! Неужели за тридцать с лишним лет, которые я и сам, и все другие называют «творческими», я не создал ничего по-настоящему оригинального, не нашел ничего не найденного до сих пор? Неужели соответствуют истине ЕГО слова, что если разложить мои музыкальные произведения на составные части, то все они окажутся уже найденными? Значит, я не творец, а просто технический собиратель созданных кем-то частей в очередную конструкцию, и даже конструкции эти по сути мало чем отличаются от всех других?.. Но ведь так трепетала душа при создании новых произведений! Неужели и в музыке должен преобладать холодный ум, а не сердце?.. Нет, Максим Максимыч, не хитри, уводя вопрос в сторону. Речь идет не о главенствующей роли ума или сердца, а о настоящем и ненастоящем творчестве…

Отрицание, видимо, может служить прогрессу и в чистом, голом виде. Много ли ты сделал хотя бы с этой стороны, композитор Красавин? Много ли ты отверг плохих произведений, судьба которых зависела только от тебя лично? Было и такое — слава богу, этого у меня не отнимешь. Но пропускал в свет и плохие, в чем-либо чувствуя свою зависимость от их авторов. Стыд-то какой… А что ты можешь сказать о тех явно плохих произведениях, о которых ты просто молчал, потому что авторы их были сильнее и выше тебя по положению? Срам, противный срам…

А твое творчество? Что уж скрывать, частенько же бывало такое, когда, просто физически устав от работы, ты отказывался от дальнейших поисков и оставлял жить вариант, который и сам считал еще далеко не совершенным. Мало того! Часто чувствовал, как в глубине души ворочается глухое недовольство вообще всем произведением и… не возвращался к нему, а нес для исполнения или издания. Или взять другое. Часто чувствовал, что не все расхваленное людьми достойно тех высоких слов, которыми их осыпали веками, и… боялся признаваться в этом даже себе, не то, чтобы произнести вслух. Ведь произведения эти до тебя хвалили сотни, тысячи людей! Абсолют, так сказать, людского мнения… Или еще: часто чувствовал, что так еще бедно использованы людьми искусства как возможности звуков вообще, так и отдельных звуковых инструментов, а… не решался их новой трактовке…

Нет-нет, все! Довольно прохлаждаться на природе! Я еще многое успею сделать…

Сергей Борисович Богатырев. Что-то непонятное происходит в нашей охотницкой компашке. Этот больной артист… Ненормальный какой-то. Слава богу, укатил-таки на своей дурацкой колымаге… Как ошталомные засобирались вдруг домой профессор с композитором и убежали в сторону станции так, будто с ножом за ними гнались.

Да и у меня что-то нехорошо на душе. И на охоту совсем не тянет. Из-за дождей, что ли. Поеду-ка я тоже домой. Да на работу попрошусь до срока. Потрясающе, конечно, но отсюда, издалека, я вдруг так четко увидел все промахи своего рабочего дня за станком, что прямо ужыхнулся: избежать их — можно добавить примерно еще процентов сорок!.. Надо мне в корне пересмотреть весь рабочий цикл. Да и в самом станке, чувствую, обязательно надо кое-что переделать…

Иван Иванович Донцов. Суета сует. Да-с. Несерьезные люди собрались на кордоне у Василия Петровича. По крайней мере, как охотники. Да-с. Из-за непогоды не выходили на озеро — можно, видите ли, промокнуть. Занялись смешной игрой с этим больным артистом — все шушукались по углам да делали загадочные лица. Баловство, простительное молодому человеку Владимиру, но не таким солидным людям. Да-с. Вот у меня в семье — три парня подрастают, весьма серьезные люди. А от чего все идет? Все от воспитания серьезного с детства. Не зря я занимаюсь ими ежечасно…

Впрочем, я, возможно, не совсем прав. Сужу по себе — погода весьма сильно влияет на организм. Тяжело стало по причине дождей, нудно. Пожалуй, тоже направлю стопы в сторону дома. Мысль тут у меня назрела насчет скорейшего откорма свиней. Удивлю единожды Филиппа Маркияновича, председателя нашего. Не то он мне частенько обидные слова, навроде «робота-исполнителя» и «пунктуального механизма», бросает. Будто бы пунктуальность и исполнительность когда-либо такими уж плохими чертами являлись…

Василий Петрович Карасев. Ну что ж, вольному воля. Расхотелось охотиться — ступайте себе домой. А нам не привыкать жить в одиночку средь болот… Тем паче, что мне теперь есть над чем поломать голову — не больно-то заскучаешь.

Болота, болота… Ужель этого до сих пор никто не видел, никто до этого не додумался?! А ты, значит, старый хрыч, всех умней оказался?.. А и чего ж — я тут без малого пятнадцать лет хозяйствую, мне оно и виднее должно быть. Верно же: Сойгинская топь — как наклоненная чашка. Прорыть от нее к Черному оврагу канаву всего на каких-то пятьдесят метров — и сойдет с нее вся вода, и на сотне гектаров можно спокойно брать торф. Ей-же-ей!.. Сколь раз пытался колхоз «Рассвет» добывать тут торф, а все никак, ковырялись с краешку и бросали — топь…

Ах, пойду, пойду, потолкую об этом с Никифорычем. Он мужик умный, должен понять, что даст та канава…

Вот ить чудеса-то какие — о чем я начал думать на старости лет!..

«А-а, зашевелилось осиное гнездо самодовольства!» — все кричало во мне тогда при виде того, как суетливо укладывали вещи профессор и композитор. Не напрасно, значит, сказал Григорий Александрович на второй же день, что, мол, разгонит эту теплую компанию, что, мол, не зря же он Печорин.

— Куды ж вы рано эдак? И непогодь вон кончилась, коренная охота пойдет, — попытался уговорить их дядя Вася. Но Игорь Моисеевич и Максим Максимыч были непреклонны и продолжали с остервенением заполнять свои вещмешки.

Дядя Вася хотел сказать что-то еще, но тут со двора вошел дядя Антип, слуга Григория Александровича, и объявил, что его господин изволит отбыть, карета уже уложена и он просит помочь ему вынести больного.

— Сергей Борисович… И Вы, Иван Иванович, — обратился профессор к токарю и зоотехнику, вдруг вздрогнув, как от прикосновения змеи. — Возьмите это, пожалуйста, на себя… Я… я… просто не могу…

Богатырев ответил, что делать там вдвоем нечего, он один вынесет его без труда и пошел в каморку вслед за дядей Антипом.

Прощанье состоялось у кареты, и было оно такое же странное, как и вся предшествовавшая ему история. Игорь Моисеевич холодно поклонился хозяину кареты, так и не спустившись со ступенек крыльца. Аристократ, что с ним поделаешь… Максим Максимыч нерешительно подошел к нему и крепко пожал руку. Правда, было в этом что-то показное, но таковы уже люди искусства — любят показные жесты. Сергей Богатырев, только что вынесший Григория Александровича на руках как ребенка, покровительственно похлопал его по плечу. Покровительствовать — это слабость физически сильных людей, хотя, на самом деле иногда сами они так смешны по сравнению с подопечным… Иван Иваныч, этот начитанный историческими вещами сухарь, старательно и неумело расшаркался, показывая, что и он не лыком шит, знает старинные приемы приличия. Дядя же Вася — наивное дитя природы! — радый на своем кордоне любой зверушке, не то, чтобы там человеку, даже прослезился, попрощавшись с гостем, хотя раньше и перепугался, узнав, кто вообще такой Печорин…

Меня же Григорий Александрович подозвал к карете сам и сказал вовсе уже непонятные слова:

— А с тобой, Владимир, я не прощаюсь… Мы с тобой еще до-олго будем друзьями… — И резко повернулся к ямщику. — Пошел! Трогай!