Первым заявился Игорь Моисеевич. Ну, Платонов-то, профессор по языку. Тучный такой, умный. Как и положено выглядеть профессорам. Что я ни скажи, уставится на меня своими медными глазищами, ткнет пальцем и изречет: «Главное — пойми суть, молодой человек. Это — главное». В общем — профессор Поймисуть.
Вторым был Сергей Богатырев. Да-да, он самый, токарь, чемпион-мира. Шумный такой. А сильный до чего! Сам не выше меня, а вечерком как-то шутя связал в узел дяди Васину кочергу. Я его Субудай-багатуром прозвал. Подходяще, да?
На другой день Максим Максимыч пришел. Тут сразу же маленькое чудо случилось: он, значит, входит в дверь, а по радио объявляют: «Ансамбль электроинструментов под руководством Йозефа Дружича исполняет „Весенние этюды“ Максима Красавина». Разве не чудо?.. И потом мы не раз слушали его произведения. Он же обычно сидит и гримасы строит. Проявляет, те се зеть, недовольство своими вещами. Вечный, те се зеть, поиск.
А самая таинственная личность заявилась на кордон, когда уже стемнело. Человек этот был высокий, худущий — ну точь-в-точь Дон Кихот! Хромой и весь перекрученный патронташами. Можно подумать, решил один перестрелять всю лесную и озерную дичь. То ли главный агроном это был, то ли главный зоотехник то ли колхоза, то ли совхоза. Иваном Иванычем назвался. Дядя Вася тоже не знал его до сих пор — первый раз он сюда. Но охотничий билет и разрешение на отстрел уток были у него в порядке. Это дядя Вася — он же у нас и лесник, и егерь в одном лице — проверил.
Как увидел я столь чудное сборище, так и понял: быть чему-то небывалому! И начал ждать. День проходит, второй, третий… С зорькой все расходятся по озеру — мы с дядей Васей чаще всего на обход, — а вечерами собираются на кордоне. Занимаются кто чем: чистят ружья, сушат сапоги и штормовки, травят разные байки. Я провожу эксперименты над взрослыми. Интересное это занятие. Уж очень они любят воспитывать «младое племя», прямо хлебом не корми.
Гляну как бы тайком на профессора Поймисуть несколько раз — готово, он уже думает, что я хочу спросить его о чек-то, и спешит завязать разговор:
— Ну-с, молодой человек, расскажите-ка нам, каковы ваши успехи на научном поприще? С чем идем в десятый класс? Чему жизнь хотим посвятить?
Я неопределенно пожимаю плечами.
Профессор Поймисуть нудно и обстоятельно бубнит лекцию о значении правильно и вовремя выбранного пути. Субудай-багатур заполняет паузы в лекции обязательно утвердительным и убежденным: «Вот именно! Точно! Что правда — то правда!» Композитор слушает, ловит пальцами такты еще ненаписанной мелодии и одобрительно кивает головой. Дон-Кихот Иван Иваныч сидит, улыбается чему-то своему и своему же чему-то бормочет что-то. Только дядя Вася, как всегда, железно молчит.
За это я и люблю дядю Васю и каждое лето с удовольствием удираю к нему из города. А то это же ужас что, а не жизнь, когда тебя постоянно травят, как зайца: тут не так сделал, там не то сказал, на того не так посмотрел, не туда наступил… А ты ведь тоже человек, пусть тебе всего шестнадцатый год. Человек, а не индийский йог, чтобы не уставать ходить босиком по битому стеклу. Поэтому я и стараюсь всегда опередить очередной воспитательный урок: сам вызываю огонь на себя и предупредительно меняю роли — взрослые начинают исполнять свой долг, а я думаю про них свое.
В общем-то, не столь уж и интересные, оказывается, собрались на кордоне люди. Сытые, довольные и жизнью, и самими собой, и друг другом. Да и что им? Все — люди с положением, все «чего-нибудь да значат». В общем, живут они куркульно, как о них выразился я, Владимир Карасев, а по собственному прозвищу — Вовка Проник.
Профессор Поймисуть? Это, по-моему, просто-напросто труп. Мертвая у него, я смотрю, наука, стылая. Он и сам говорит, что ничего нового в языке придумать нельзя, язык можно только изучать до бесконечности. Вот он и изучает. И старательно, видать, изучает. Потому и стал профессором. А толку-то от его изучения, ну, пусть даже исследований, если нет никаких настоящих открытий?..
Субудай-багатур? Это сильный физически ломовой конь. Представляю, как он пашет на работе. Конечно, не плохо это, когда человек сильно работает. Но ведь здорово может работать и лошадь! А человек должен мыслить, искать и находить. А от этого я еще ни разу путной мысли не услышал, хотя кочергу он вьет как мочало. Только и знает, что поддакивает всем кряду…
А композитор? Улитка это. Точно. Только и живет за своими тили-мили. Я понимаю, когда человек предан своему делу. Но у этого не то! По-моему, он как-то боится жизни. Вот и спрятался за скрипку. Противно это, когда «поймешь суть».
А Дон-Кихот Иван Иваныч живет в хрустальной вазе чего-то сугубо личного. Спрятался в нее совершенно и тю-тю! — мне ничего на свете больше не интересно.
А про дядю Васю что я могу сказать? Только одно, хотя и люблю его: он живет, как лошадь на лугу. Никаких тебе забот, мыслей: скажут — сделаю, надо — сделаю, можно — сделаю. Скажут, что надо туда — пойду, а то пойду сам не знаю куда. Лесник. Природный, в общем, человек. Как трава. Нет, точнее все-таки было: живет, как лошадь на лугу. Бездумно-природная жизнь…
…Так мы прожили с неделю. Я все ждал то необычное, которое обязательно должно было случиться, но вдруг погода испортилась, и встала противная пасмурная нудень, которой, кажется, нет ни конца, ни краю. Сначала я даже перепугался: посиди-ка целыми днями с утра до вечера в избе в роли объекта воспитания трех-четырех скучающих взрослых!
Но спасение мое было уже близко, почти рядом…
Нет, постойте. Дайте дух переведу, с мыслями соберусь. Что-то страшно…
В общем, дело было под вечер. Сидели мы в передней кто на чем и дурели от скуки после лекции профессора Поймисуть о моральной ответственности перед действительностью в наш космический век, которую он прочитал после сообщения по радио о запуске спутника Земли «Космос — 318». Несмотря на дождь, с зорькой все слазили на озеро, из охоты этой, конечно, ничего не вышло, только вымокли насквозь, и теперь сидели и грелись да сушились. Воспитывать меня им уже надоело. Тем более, что парень я, в общем-то смирный, без сильно выраженных вывихов, и все больше помалкивали.
Не скажу точно сколько, но просидели мы молча довольно-таки долго. Солнце, с утра не показывавшееся из-за густых накатистых туч, видимо, совсем укатилось за холодные зубцы дальнего бора — по крайней мере, там вдруг возникло широкое розовое сияние, на которое никто, кроме дяди Васи, не обратил внимания. Он же, увидев в окно эту розовость, чего-то забеспокоился, вскочил со скамейки и с минуту глядел на нее совершенно удивленно, потом крякнул, пробормотал: «Чудеса!» и успокоенно опустился обратно на место, решив по всему, что мало ли чего не бывает на свете. А я, как только заметил его беспокойство (уже дядя-то Вася природу знает!), так сразу и понял: вот оно, начинается… Ведь и в самом деле, солнце-то, как я уже говорил, не смогло пробиться сквозь тучи даже в полдень, не то уж, чтобы под вечер, когда оно светит так слабо!.. А тут — сияние вполнеба!
Но не успел я додумать все это — откуда-то донеслось странное постукивание. Такое бывает, когда мальчишки идут вдоль ограды и ведут палочками по штакетнику.
Максим Максимыч, сидевший ближе всех к окну, выглянул на волю, и шея у него сразу вытянулась.
— Боже! — сказал он тихо. — Что это?.. Экая ведь чудная коляска!
Мы бросились к окнам. По деревянному настилу, проложенному через топкий луг перед кордоном, катила легкая дорожная коляска. И вид у нее… Такие я видел только в кинофильмах о древнем прошлом… Большой серый конь, гнутый облучок, на нем горбатится мужик в кафтане, полукруглая крыша над сиденьем… Мы, находившиеся в комнате, в этот момент, наверное, представляли нечто похожее на немую сцену из гоголевского «Ревизора». Не знаю, сколько времени пробыли мы в шоке, — коляска подкатила к кордону, из темной глубины навеса мелькнула неестественно белая рука, возчик топнулся на землю и пошел в избу.
