Фойерхан в приступе черного юмора решил, что как следует запомнит эту мысль, чтобы позднее изложить ее в зале суда. Похоже, он действительно станет звездой процесса.

Но, возможно, Томашевский и там будет играть первую скрипку. Томашевский везде и всегда хотел быть первым, не терпел, если кто-то обходил его или получал лучшие оценки. Он был самый богатый в своей компании, и материальные условия облегчали ему роль лидера. В саду его виллы они играли в детстве, позже там встречались с подружками. Для них там был рай. И если бы Томашевский захотел, он единым словом обрек бы их на жизнь городских беспризорников.

Фойерхан слишком хорошо помнил, что сам все время отвергал претензии Томашевского на лидерство и боролся с ним за первенство в компании. Мать Томашевского (отец его погиб после налета, пытаясь потушить пожар на территории фирмы) когда-то выделила довольно ценный кубок для победителя турнира по настольному теннису, и он, Фойерхан, разгромил ее возлюбленное чадо. Он даже запомнил курьезный счет: 23:21; 23:21; 23:21. И Сузанна, их некоронованная королева, вручила ему тот кубок… Потом он отобрал у него премию за лучшее сочинение года. Да, а потом выдал Томашевского, когда тот на школьной экскурсии залепил преподавателю объектив фотоаппарата, так что у того не получилось ни одного кадра… Тогда Томашевскому здорово всыпали. А скольких девушек он отбил у Томашевского… Неловкий и бесформенный Томи не мог привлечь их круглой физиономией, усеянной мокнущими прыщами. Наверное, Томашевский ненавидел его уже тогда?

Фойерхана сразу бросило в дрожь. Кто знает, как подобные мелочи складывались в воспаленном мозгу Томашевского. Правда, пока еще можно рассчитывать на силу убеждения — не зря он столько лет работал коммивояжером. Лишь бы дело дошло до разговора! Ведь до сих пор Томашевский молчал. И все-таки блеснул луч надежды.

Постепенно он дошел до такого состояния, что уже не приходилось вызывать в уме картины, они приходили сами. Боялся уснуть — кто поручится, что Томашевский не ждет этого, чтобы застрелить его? «Со мной, как с Линдбергом, — успел он еще подумать, — если усну — умру». И все же он невольно задышал спокойнее и погрузился в глубокий сон.

Проснувшись, он в первый миг почувствовал себя таким веселым, свободным и счастливым, словно обычный труженик в первое отпускное утро. Светило солнце, он был здоров и имел достаточно денег, чтобы спасти фирму и обеспечить себе приличное существование. Наконец-то настало утро, когда ему не нужно в полусне перебирать столбцы цифр, сравнивать отдельные пункты баланса или искать подход к холодным как лед банкирам. Он справился, он смог!

Потом, однако, маятник качнулся в другую сторону, и постепенно он начал сознавать, на какой ненадежной почве все еще находится. Ваххольц, молодой банковский чиновник, с тяжелым ранением лежит в больнице, а Фойерхан сидит и ждет внизу в подвале.

Примерно так он представлял объявления о собственном розыске! И слова эти постоянно вертелись у него в голове.

Томашевский привстал, с трудом разгибая вспотевшее тело, спустил босые ноги на мягкий коврик у постели. «С моей головою худо, в ней словно жернов мельничный вертится»… Гёте… В школе им приходилось учить наизусть отрывок из Фауста, и Сузанна ему всегда подсказывала… Господи, если бы повернуть время вспять! Десять лет жизни он отдал бы за то, чтобы получить шанс начать жизнь сначала. Послал бы к черту занюханную отцовскую фирму и занялся английской филологией. И не стал бы преступником.

Тут он заметил, что полупустой бокал воды все еще стоит на туалетном столике. А ведь мог бы поклясться, что во сне перевернул его. Застонав в голос, достал из ящика коробку с таблетками от головной боли, бросил две в бокал и машинально размешал их пальцем. Потом одним глотком проглотил мутную жидкость и содрогнулся.

На весь остаток жизни теперь на нем клеймо преступника, грабителя банков, возможно, и убийцы. И что теперь ни делай — ничего не изменишь. Как если бы ему оторвало руку. А его близкие еще ничего не знают… Смешно.

Тяжко опершись обеими руками на мягкие колени, он медленно поднялся, набросил выцветший зеленый купальный халат и потащился на кухню. Казалось, пустой дом смеется над ним. Да, ему не удалось наполнить жизнью виллу, унаследованную от предков…

Только теперь Томашевский заметил в кармане халата маленькую «беретту». До него еще не дошло, что этим маленьким предметом можно кого-нибудь убить. В его представлениях насильственная смерть всегда была связана с чудовищными орудиями. Он мог представить, что человека раздавит танк или разобьется реактивный самолет, врезавшись в гору… Но как кому-то могла повредить едва заметная пулька из такого пистолета?

Открыв холодильник, он нашел в нем пакет молока и жадно сделал несколько глотков. Потом поискал, чем бы покормить Фойерхана. Нашел пластиковую упаковку с фруктовым творогом, немного мясного салата на мелкой тарелке, огромную калифорнийскую грушу и полпачки масла. Все это с ломтем хлеба и бутылкой пива положил в пакет и побрел в подвал. Когда придет его экономка фрау Пошман, о Фойерхане он уже не сможет позаботиться.

Осторожно отворил оливково-зеленые стальные двери толщиной несколько сантиметров, которые были абсолютно звуконепроницаемы.

В душе он надеялся, что Фойерхана уже не будет в живых. Может быть, от пережитого потрясения. И в самом деле, когда он заглянул через решетчатые двери, тот лежал на низком топчане как будто без признаков жизни. Но оказалось, просто спал, свернувшись калачиком.

Томашевский просунул еду под решетку и отступил на шаг. Фойерхан неловко потянулся, что-то неразборчиво пробормотал, но не проснулся.

Томашевского окатил горячий пот. «Если сейчас его застрелить, — вдруг пришло ему в голову, — он ничего не заметит и все будет не так плохо. Уснул он с надеждой на освобождение, с надеждой и умрет. Убить спящего — гуманно, ведь сон — как временная смерть. А застрелить мертвого — не преступление. Сделай это сейчас — если не сделаешь тотчас, не сделаешь никогда!»

Томашевский достал «беретту» из широкого кармана халата, снял с предохранителя и положил палец на курок. Рука у него даже не дрогнула. Он не чувствовал бремени вины. Он только выполняет приказы и должен повиноваться.

А приказ убить дала ему высшая инстанция — его разум. Смерть Фойерхана была неизбежна. Обеспеченная жизнь на свободе — вот единственная цель, к которой Томашевский стремился любой ценой, ни перед чем не собираясь отступать.

Мушка, прорезь прицела и голова Фойерхана уже оказались на одной прямой… И тут Фойерхан перевернулся на другой бок. Томашевский, стрелок неопытный, вынужден был прицелиться снова.

А стоит ли вообще целить в голову? Не лучше ли в сердце? Томашевский заколебался. Если пуля попадет в голову, разлетится мозг и у него просто не хватит сил устранить следы. Если попадет в тело, выстрел может оказаться несмертельным. И раненый Фойерхан станет метаться по камере, как раненый зверь, и больше в него не попадешь. Неужели оставить его в агонии, вопящего и истекающего кровью?

Он чувствовал, как весь покрылся потом, дыхание стало еще прерывистее, как задрожали колени и начало дергаться правое веко.

Томашевский опять поднял оружие и прицелился в Фойерхана.