Зимогор снял с печки закопченный чайник, закрыл чугунным диском открывшуюся конфорку.

— Место для гостей, — он указал мне на стул, стоявший спиной к печке.

Около печки лежала груда хвороста и стоял прислоненный к стенке топорик.

— Если хотите, я подброшу. Дров у меня нет, приходится самому собирать хворост. Большую печку этим натопить трудно.

— У меня хватит до весны, могу поделиться.

— Спасибо.

В нормальном интеллигентском разговоре обычно присутствует что-то игровое, он может напоминать игру в шахматы, игру в бисер, как у Гессе, что-нибудь почтенно-карточное, например бридж, — главное, возникают, иногда в виде возможности, иногда реализуясь до конца, многоходовые комбинации, но в нашем разговоре с Зимогором начисто отсутствовала всякая многоходовость. Так, немного, чуть — усталое тепло, желание быть приятным, без надежды и перспективы, а в основном — глинистая тяжесть.

— Вы в технике разбираетесь?

— Немного.

— Я тут нашел кое-что на чердаке, можете взглянуть?

В России известен единственный универсальный способ борьбы с сыростью, холодом и глинистой тяжестью, хотя в последние годы я не часто им пользуюсь; я не зря прихватил, идя к Зимогору, фляжку коньяка. (На моей даче после смерти М. К. остались немалые запасы — коньяк он любил.)

В глазах Зимогора появился слабый блеск, щеки чуть зарумянились.

Выпив еще по рюмке, мы поднялись наверх.

Планировка дачи Зимогора не слишком отличалась от планировки моей — те же самые постройки конца пятидесятых, некогда казавшиеся роскошью. В ту пору на таких солидных дачах жили профессора и генералы. Наверху была пара жилых комнат и пара чердачных помещений под шиферными скатами крыши. На кирпичной печной трубе виднелись потёки воды.

— Не на что ремонтировать, — пожаловался Зимогор. — Правда, вниз пока не протекает.

Он открыл низкую дверцу чердака, пошарил в темноте и достал винтовку с длинным тонким стволом.

— Мелкокалиберная, бельгийского производства. Думаю, мой отец спрятал. Привез после войны… Я помню, в детстве отец давал мне пострелять. К ней должны подходить обычные патроны для мелкокалиберной винтовки, но у нее что-то с затвором — наверное, слишком долго лежала в сырости. Так посмотрите?

— По-моему, ее надо прежде всего разобрать и почистить.

— Так вы сможете? Возьмите на несколько дней, если хотите.

Коснувшись оружия, разговор пошел веселее. Взяв винтовку, мы спустились вниз.

— Патроны у меня есть, — выдвинув ящик стола, Зимогор показал картонную упаковку.

— А вы знаете, от кого собираетесь обороняться?

— Зачем конкретизировать… С оружием как-то спокойнее… Хотя, конечно, от двуногих волков это не спасет.

— Но бывает дичь и поменьше, правильно?

— Именно.

Пожалуй, время сказать и о них, иначе многое в нашем разговоре будет непонятно. (К слову, М. К., когда я переехал на дачу, оставил мне газовый пистолет. Этого мало.)

Первый раз они заходили ко мне весной. Двое.

— Что, дядя, ничего не надо?

Тощие, обтрепанные, в какой-то немыслимой обуви, но с волчьими глазами.

— Дров поколоть, забор поправить?

Я отказался — вежливо, но твердо, чувствуя исходящую от них опасность. В то время я, однако, не особенно боялся. М. К. навещал меня почти каждую неделю, беспокоясь о том, как продвигается проект. Приближалось лето, приезжали все новые соседи, дачный квартал заполнялся людьми. Сомнительная парочка на своих предложениях не настаивала, и я о ней забыл надолго.

Вновь они появились в середине августа.

На этот раз они выглядели лучше — загорелые, в потертой, но чистой одежде. «Волчинка» в глазах, впрочем, никуда не делась. Не особенно молодые, думаю, за сорок. У одного на запястье никелированная цепочка, у другого на среднем пальце татуировка — перстень. Обыкновенный, с черным квадратом.

— Здрасьте. А правду говорят, что вы профессор? — это тот, который с цепочкой.

Другой, с перстнем, держал в руке брезентовую сумку, из которой торчало горлышко бутылки.

— Да, пожалуй, правду, — ненужная гордость помешала мне отречься от профессорского звания.

— С детства мечтал познакомиться с профессором, — покачал головой окольцованный. — Не откажетесь по чуть-чуть? — он приподнял сумку.

Мне по-прежнему думалось, что опасность не так уж велика, а лучше побыстрее разобраться в ситуации. Разговаривали мы у калитки. Открыв калитку, я пригласил их зайти. Не стал звать в дом (что было разумно), а усадил у круглого садового стола и принес из дому стаканы. Да только мне ли не знать, что разумных предосторожностей достаточно не всегда, а волку протянешь палец — он и руку отъест. Не надо, впрочем, думать, что со мной самим что-то случилось.

Все выглядело очень естественно, границ никаких они как будто не переходили…

В бутылке, которую они принесли с собой, был обыкновенный портвейн, и даже, пожалуй, не поддельный.

На закуску я набрал десяток яблок — прямо с дерева.

— Хорошо тут у вас… Как Ньютон — сидишь под деревом, теории изобретаешь.

— Почему бы и нет? Если думается — почему не думать?

— Вот видишь, — тот, что с кольцом, обратился к младшему, — я тебе что говорил, думать надо всегда.

Нет смысла пересказывать весь наш треп — в нем не было ничего особенного. Они меня чуть-чуть беззлобно подначивали, я, в какой-то степени не без удовольствия, поддавался, распускал перед профанами павлиний хвост ученого-изобретателя, впрочем, заботясь о том, чтобы не сказать чего лишнего. День был удивительно приятный, можно сказать, один из последних безоблачных теплых дней этого лета. Золотистый портвейн, легкий ветерок, голоса детей, возвращающихся с озера, доносящиеся с дачного переулка.

Бутылка вскоре закончилась. У меня в доме тоже была бутылка портвейна — я предложил сравнить. Вот так они ненадолго (действительно ненадолго), зайдя вместе со мной, все же попали в дом. Без присмотра один из них (младший) оставался самое большее тридцать секунд. В той комнате, где находится стол, в выдвижном ящике которого лежали ключи от городской квартиры. От моей бывшей квартиры, теперь принадлежавшей моему спонсору М. К. По секрету от него, я сохранил комплект для себя.

Пропажу я, разумеется, заметил не сразу, много дней спустя. А весь смысл этой пропажи осознал позже, в сентябре, после того, как услышал о его гибели. И то не сразу.

Зимогор читает мне вслух.

Перед этим он объявляет мне в качестве предуведомления: «Перевод. Потрясающий писатель. Альфред Жарри. Главное у него, конечно, „Король Убю“, замечательная пьеса. Первая реплика — „Merdre!“ — „дерьмо“, но с разницей в одну букву. Я еще не придумал, как лучше переводить. А это из другого произведения — „Страх в гостях у Любви, или Девушка-Страх приходит в гости к Амуру“.»

С. — У тебя на часах три стрелки. Для чего?

А. — Здесь так принято.

С. — Боже мой, зачем эти три стрелки? Когда я на них смотрю, у меня мурашки по коже.

А. — Нет ничего проще. Успокойтесь. Первая показывает часы, вторая минуты, а третья неподвижна. Это знак моего равнодушия.

С. — Ты так шутишь… Вы не осмелитесь претендовать… Нет, ты не осмелишься…

А. — Дернуть за сердечный стоп-кран?

С. — Я не понимаю, о чем вы говорите…

А. — А когда я молчу?

С. — Я вас понимаю лучше.

А. — Ну вот вам и объяснение.

С. — Какое объяснение?

А. — Которого я вам не собираюсь давать.

Я-то знаю причину своего страха, к сожалению, он носит совсем не литературную природу. Вопрос — что мне делать? Сколько можно бояться?