Не плакал, не бился, не проклинал, не отвечал на хлопоты двоих врачей — коллеги не решились оставить в эту ночь Петра Федоровича одного. Как и в первые минуты, когда сообщили о гибели сына, охватило его сейчас оцепенение, но более глубокое и безнадежное, потому что тогда, в первые минуты, теплилась еще надежда, тогда все его существо отказывалось полностью поверить в ужас непоправимого.

Сидел в кресле с каменной неподвижностью. Коллеги подняли его, уложили в постель. Надолго. У Петра Федоровича отнялись ноги.

Его часто навещали коллеги из городской больницы. Лечащий врач, старичок-невропатолог, чудаковатый, флегматичный, в первые, самые трудные вечера просиживал здесь до полуночи, не утешал, не задавал глубокомысленных вопросов о самочувствии, а читал что-нибудь из новостей медицины, читал неторопливо, повторяя интересные строки, картавил через вставные челюсти. Мерные, шепелявые, шамкающие слова скользили над сознанием больного, мимо, мимо. Иногда усыпляли, иногда задевали, будили профессиональный интерес к новым диагностическим или терапевтическим приемам, вырывали из постоянных больных дум. Невропатолог дважды так и засыпал в кресле у постели, уронив журнал на пол, невозмутимый, старенький, многое на своем веку повидавший. Петр Федорович долго слушал его посапывание, смотрел на приоткрытый по-детски рот, на белые брови, смешно поднятые над очками. И тоже забывался непрочным сном.

Утром прибегали медсестры, умелые, ловкие, делали уколы, приговаривали бодро и весело. Вливания, ионо-форез, горбольничные новости — все, что могли ему во здравие дать. Он же смущался, что вот приходится кому-то беспокоиться из-за него, уверял, что чувствует себя лучше, и каждому посещению тихо, про себя радовался, насколько можно радоваться в его положении. Лечь в больницу решительно отказался. Коллеги не настаивали, полагая, что домашний покой лучше ему, чем больничное внимание. Он и сам уверял: дома мне спокойнее.

Но как жутко было видеть дверь, в которую еще недавно входил сын. Стул, на котором он сидел еще мальчонкой. Телевизор, им отремонтированный, будильник, подымавший его сначала в школу, потом на смену. Против воли чудилось: Витя здесь, он только вышел из комнаты… и полоснет по сердцу — он убит! Живой, веселый, деятельный приходил к нему сын в зыбких сновидениях, говорил с отцом, улыбался родной улыбкой… и кошмаром было пробуждение.

Приехала из Липецка дальняя родственница Филипповна, вдова, такая же одинокая, как и он теперь. Старушку маяли свои недуги, о которых, в отличие от многих сверстниц, распространяться не любила. Два одиноких человека обменивались за день едва ли десятком слов. Она подавала лекарства, приносила к постели еду, на его отрицательное качание головой сердито стучала ложкой о тарелку, и он, покорно вздохнув, без аппетита ел, чтобы не огорчать старуху — Петр Федорович терпеть не мог огорчать чем-либо людей.

Петр Федорович не смог быть на суде. Не видел убийцу сына. Но много думал о нем бессонными ночами, знал о нем, исподволь выведывая его черты от посетителей-коллег, хотя они темы этой избегали. Он болезненно рисовал в воображении лицо, глаза, плечи, фигуру убийцы — получалось что-то ненастоящее, расплывчатое, безличное и бесхребетное. Не мог представить его образ. Потому что не мог понять: зачем это сделал неведомый человек по фамилии Извольский?..

Потом ему сказали, что преступник осужден на десять лет в колонии усиленного режима. Петр Федорович не ответил на это ничего.

Приходили бывшие его пациенты — опытный врач и отзывчивый человек Алексеев имел в городе добрую известность. И уходили, его не увидя, — старуха Филипповна никого, кроме врачей, не допускала:

— Нельзя, хворает он.

— Знаем, что болен, потому и пришли, — отвечали ей. — Нас вылечил, а сам вот… Может, что ему надо, так скажите, мы постараемся…

— Надо покой. А боле ничего. Так что не прогневайтесь, не пущу.

Ей пытались вручить мед («горный, очень полезный, из Средней Азии!»), варенья малинового («свое, не куплено, с чаем пускай попьет…»). Филипповна отвергала дары: «У нас диетпитание».

Один, приличный и обходительный, шибко настойчивый, прибегал раза четыре, желал передать лично Петру Федоровичу ананасы.

— Да поймите же, их не достать!

— И не надо доставать. У нас диета. Нам, может, такие штуки вредно.

Филипповна невзлюбила этого обходительного: настырный, суетливый, от таких вот и здоровые хворают, не то что…

Петр Федорович, слышавший голоса в коридоре, спрашивал:

— Кто приходил?

— Да говорят, больные твои.

— Так, может быть, они на консультацию, а ты их опять выпроводила! Ах, как нехорошо!

— Да они здоровее тебя. Бог даст, сам оздо-ровеешь, тогда и лечи сызнова всех. А пока лежи знай.

Филипповна давно жила одиноко, люди ее утомляли, она полагала, что и Петру Федоровичу они только помешают выздоравливать. Неровен час, брякнут чего-нибудь неосторожно, либо сочувствовать кинутся, рану бередить. Пускала только «своих» — больничных сотрудников— эти полезные, боль понимают, зазря ни в теле, ни в душе не ковыряются.

Впрочем, однажды ее непреклонность поколебалась. Она увидела в окно, как у подъезда остановился легковой автомобиль, дверца распахнулась широко, резко, вылез крупный, седой, в пальто, без шапки, напористым шагом двинулся в подъезд. Вылез и шофер, стал протирать бок машины, слегка забрызганный. Видать, начальство какое приехало…

Филипповна хмыкнула про себя, поджала губы и пошла встретить да проводить.

На немой старухин вопрос посетитель поклонился крупной седой головой, спросил глуховатым голосом:

— Доктор Алексеев здесь живет? Можно его видеть?

Филипповна подумала, что вот этот и в самом деле на консультацию норовит — говорит уверенно, а как бы с виноватинкой, веко дергается. Совесть бы поимел: других докторов ему мало?

— Хворает доктор Алексеев, — ответила сурово. — В поликлинику идите, ежели врача вам надобно.

— Не врача, а его бы увидеть хотел…

— Не велено. Покой прописан.

К ним уже приезжали на легковых автомобилях — из горсовета, из горкома, — Филипповна тоже не допустила: мало ли что из горкома, больному только лечащий врач — начальство. И те ушли, пожелав Петру Федоровичу быстрейшего выздоровления.

Этот не уходил, не говорил пожеланий. Только несколько раз кивнул понимающе. Брови надломились, глаза понурились — опять же ровно повиниться хотел. Али когда-то обиды Петру чинил? Али уж не родич ли того бандюги? Нет, у родичей совести не хватило бы сунуться… Виноватость так не шла энергичному, четкому лицу, что старуха медлила закрыть дверь.

— Как его состояние?

— Да уж состояние…

— Понимаю. — Широкие плечи дрогнули.

— Вы из горсовета, что ль? Приходили уж из горсовета.

— Нет, я с завода.

— Лечились у него или как?

— И не лечился. Мы незнакомы.

— Почто же пришли-то?

— Узнать, не нужно ли чего? В его несчастье… Словом, нужна ли какая-либо помощь? Что могу для него сделать?

— Здоровья своего одолжить не можете, а в остальном все больница делает.

— Так. Ну, извините. До свиданья.

Он пошел вниз по лестнице. Филипповна еще раз подивилась: такой крепкий, в полной силе мужчина, а чтой-то в нем горюет — ишь, идет, как в воду опущенный. И не знаком, и не лечиться… С лица и со спины вот — человек хороший, самостоятельный. Жалко даже его выпроваживать.

— Погодите, — сказала Филипповна. — Вот я погляжу, как он там, не задремал ли. Ну глядите, чтоб про сына ни-ни.

Петр Федорович читал.

— Кто приходил?

— С завода какой-то.

— Опять выгнала?

— Нет. У дверей стоит.

— Так проси! Может, необходимо человеку.

Петр Федорович не мог вспомнить, от чего лечил этого человека, стоящего у двери. Что-нибудь неопасное— сложных пациентов доктор помнил долго.

— Позвольте, с кем имею удовольствие?..

— Ельников, директор завода «Механик», — представился посетитель, — Заехал узнать…