Хорошо помню, как моя школьная подружка, круглая сирота, детдомовка, получила комнату и на радостях собрала друзей отметить новоселье. И одна девушка пришла в умопомрачительном платье из серебряной парчи. Бедная моя Танюшка! Она так радовалась ярко-желтой кофточке, так любовалась собой перед зеркалом: черненькая, смуглая, темные глаза сияют. Платье лунного цвета заняло всю крохотную комнату, а его шуршание, кажется, было громче музыки, но и тогда, и сейчас это зрелище казалось мне безобразным, потому что модная красавица продемонстрировала и отсутствие сердца, и отсутствие вкуса.
Мне как-то посочувствовали: «Ах, тебе будет так трудно! Шутка ли — три дочери! Одной бриллиантовые сережки, другой бриллиантовые сережки…» Я только засмеялась в ответ: «Надеюсь, я сумею им объяснить, что дорого — не значит красиво, скорее наоборот. Захотят — мы купим серьги, но не тысячерублевый ширпотреб, а красивые, оригинальные и недорогие, конечно». Боюсь загадывать на будущее, но пока моя старшая дочь делает очень оригинальные серьги из пластика и для себя и для меня и расписывает майки по собственным эскизам для всех ребят — лучше, чем десятирублевые кооперативные, и при этом единственные в своем роде.
Так хочу, чтобы мои дети в их будущей, отдельной от меня жизни не раздумывали, что выбрать, если на то и на то денег не хватает: книгу или колбасу, штаны или билет в театр. Как можно научить детей отстаивать свои идеалы, если при этом к собственным-то относиться несерьезно?
Тысячи раз я слышала, что словом нельзя воспитывать, а только делом, но разве бывает глухонемая педагогика? И в наше время, и во все другие минувшие времена растить детей и было, и, наверное, всегда будет трудно, в том числе и материально. Так что у многих создался, если так можно выразиться, традиционный образ многодетной матери — растрепанной и одетой в «старенькое», подсчитывающей бесконечные копейки и «плачущей» о своей судьбе. Не мудрено, что женщины не очень-то рвутся рожать детей — кому хочется быть такой. Мне случалось читать в газете письмо не девочки — взрослой женщины, матери четверых детей, жалующейся на свою «нищету» по сравнению с «богатством» сирот из детского дома № 1 в Сыктывкаре, где директором А. А. Католиков: «Они получают по 875 рублей к выпуску, а у нас в семье по неделям не бывает денег!» Да хоть бы по 8 тысяч получали, неужели среди них найдется хоть один, кто не предпочел бы этим деньгам нормальную семью, мать, братьев и сестер? И между прочим, ничего они не «получают» — они зарабатывают эти деньги в течение всего времени пребывания в интернате. И в этом я никакого ужаса не вижу: ах, детки сажают картошку! Прекрасно, что они трудятся, что интернат учит их работать, а не ждать, открыв рот, когда государство даст им кусок пожирнее. А те 50 000 рублей пожертвований, которые были перечислены сыктывкарскому интернату № 1 после встречи в Останкино, совет воспитанников перевел на счет Детского фонда: детям нужно чувствовать себя не потребителями незаработанных благ, пусть и подаренных от чистого сердца, а гражданами, способными помочь тем, кому хуже. Мы с детьми читаем одни и те же газеты и журналы, так что я спросила четырнадцатилетнего сына, когда мы прочли тот материал: «Саня, мы — нищие?» Он только засмеялся: «Нет, конечно! У нас тоже не бывает по неделям денег, зато как отлично, когда они появляются. И разве в этом дело?» Мои дети — мои друзья и единомышленники, мои помощники, а не нахлебники, они не попрекают меня нашим безденежьем — неужто я попрекну их некстати обнаружившейся музыкальностью. По вечерам у нас, как в доме Фамусова, «то флейта слышится, то будто фортепьяно», и я не подсчитываю убытки. Мне бы так хотелось, чтоб моим детям светили в жизни те же идеалы, что и мне, как светили они моим родителям, моим деду и бабке, моему прадеду — подумать только, он был «шестидесятником» в прошлом веке. Конечно, подросток должен пройти и через скепсис, и через фронду, но суть-то, мне кажется, закладывается еще чуть ли не во младенчестве, когда мы учим ребенка делиться конфетой: главная сладость не в карамельке, а в том удовольствии, которое ты доставляешь близкому человеку.
Дочь меня как-то спросила: «Мама, мы богатые?» — «Опомнись, детка, какое богатство?» — удивилась я. «Так значит, мы бедные?» — не успокоилась она. «Нет, доченька, ты же видишь — у нас все есть: и книги, и фортепиано, мы в Суздаль ездили на экскурсию, в Александров». — «Так какие же мы?» — «Обыкновенные, средние». — «А-а, понимаю, — подвела итог моя Настя, — средняя интеллигенция. Как семья Ульяновых».
Не дай бог, если кто-нибудь подумает, что у меня какие-то необыкновенные беспроблемные дети, которые взрослеют сами собой под моим чутким руководством. Наверное, на необитаемом острове жить было бы и легче и проще: никаких тебе посторонних влияний, расти себе, дитя, становись мамой № 2.
Это из морковного зернышка сама собой вырастает морковка, и из гречишного — гречневая каша, а человеческий длинноногий росток должен сам думать изо всех сил, чтобы вырасти в человека.
Вот какая история произошла у нас в семье. В прошлом году в 5-й класс, где училась моя дочь, пришла новая учительница литературы. Мне она сразу понравилась: молоденькая, только-только с университетской скамьи, хорошенькая, поет чуть ли не на всех языках мира, играет на гитаре, танцует, увлекается восточной поэзией. Глаза сияют, и слова-то какие все чудесные говорит: «эксперимент», «кружок», «литературный журнал», «коллектив». «Ну, думаю, повезло моему гуманитарному ребенку». Честно говоря, я очень люблю молодых, начинающих учителей. Пусть, думаю, не будет ей опыта хватать, зато и спокойствия, душевной апатии не будет, пусть методика прихрамывает, зато сумеет увлечь тем, что сама знает и любит. Так и получилось сначала: дочкины глаза тоже засветились, взахлеб рассказывает: «У нас эксперимент!» Звонит мальчишке: «Пахомов, ты сделал упражнение? Не подведи!»
Потом что-то попритихли события. «Ну как дела на литературе?» — спрашиваю. «Да ничего», — отвечает. И звонят ей реже, а сама и почти не звонит вовсе.
…В школу я зашла совсем по другому делу, заглянула в класс — сидит учительница Людочка грустная, поникшая. Поговорили о том о сем — и достает она бумажку из кармана и мне показывает: «Смотрите, я на парте нашла, ведь это Настин почерк?» И точно, моей дочери рука, и написано этим знакомым летящим почерком заявление на имя директора школы: «Мы, ученики такого-то класса, просим убрать у нас учительницу такую-то — Людочку то есть т. к. она не справляется… не пользуется уважением… не дает знаний…» У меня в глазах потемнело, и я захотела защитить их обеих — старшую от разочарования в детях, младшую от черной тени этого разочарования. «Что вы, — говорю, — это не она, не моя дочка, это вообще шутка какая-то глупая». Поболтала еще о погоде и бегом домой. Вот сейчас пишу и волнуюсь, а ведь уже год прошел, и эта вся история закончилась давно. А тогда я еле сдерживалась, чтоб не сорваться с порога, выбирала минутку, чтоб мы с дочкой остались одни на кухне. И вот достаю я эту бумажку и показываю ей. Она молчит, только слезы в глазах. И я говорю тихо-тихо, у меня даже голос пропал от волнения, это так нечаянно получилось, но я чувствую, что правильно, что тихо, почти шепотом: «Послушай, ведь это донос. Моя дочь написала донос! Лучше бы ты в один день 5 двоек получила. Лучше бы деньги украла. Избила кого-нибудь. Но донос! Ты! Вы все! Нашли на кого! Она же только начинает, она учится, у нее не получается, ее и так администрация клюет за то и за это, а тут вы с этой бумажкой!»
Слезы у нее ручьем, и она мне сквозь них: «Мама, но мне все говорят, что я подлизываюсь к ней, все перессорились из-за этого эксперимента, каждый хочет получить пятерку, и все злятся, когда получает другой. Я не писала, я вошла, а они пишут, но только у них все было неправильно написано, вот я и показала, как надо».
Посадила я ее на колени, дурочку мою длинную, глажу по голове и ругаю уже сквозь собственные слезы: «Ну ты и молодец, ну и знающий человек, знания на пользу народу, хорошему делу помогла, нечего сказать. Заявленьице — первый сорт, по форме!» Она и плачет, и смеется, а с колен не слазит, обнимает, поросенок вредный. «Ну ладно, — говорю, — подлизой быть действительно последнее дело, и надо с этим решительно бороться. Вот в воскресенье придет Юля (это моя бывшая ученица) со своим домашним тортом, а мы ей и скажем: „Иди-ка ты отсюда, Юля, не подлизывайся!“ — и торт ей вслед на лестницу выбросим». Смотрит моя дочка широко открытыми мокрыми глазами с ужасом на меня. «Ты что, разве можно? Она же не подлизывается, она же просто хорошо к тебе относится!» — «А-а, — говорю, — тогда не будем с ней бороться, а будем с собой бороться. Вот придет тетя Лена (а это моя бывшая учительница), так мы ей скажем: „Не хотим к тебе подлизываться, уходи!“» — «Нет-нет, тоже нельзя, что ты, ведь вы с ней дружите!» — «Понимаешь теперь? Я — учитель, но это не значит, что я — не человек. Всегда у меня были друзья среди учеников, и бывшие учителя мои тоже стали моими друзьями на всю жизнь. Себя спроси: ты из-за оценок с Людочкой разговаривала и помогала ей? Нет? Ну, я знала, что нет. Так и не смей никого слушать. Пусть, что хотят, говорят».
