Случалось ли вам, о сограждане, сидеть на скучных собраниях? Пусть откликнется тот, кому не случалось — это диво более редкое, чем теленок с двумя головами. Как мы ведем себя? По-разному: кто вяжет, кто книгу читает, кто кроссворд разгадывает, кто дремлет с открытыми глазами. Как оживляется аудитория, если что-то случается: загремел стул, ворона села на подоконник, пошел дождь. Учителя должны бы быть благодарны мальчишке, который расшевелил сонное царство: рассказал леденящую душу историю о наркотиках и варьете. Беда в том, что у них нет ни педагогических знаний, ни интереса к этой работе, ни способностей к ней. А вот мальчишка-то неплохой психолог: он точно понял, чего не хватает и какую «бомбу» тут надо взорвать. И не побоялся вызвать огонь на себя — тоже, между прочим, неплохое качество. Я слышала от очень известного и авторитетного педагога, что настоящим учителем может быть только «трудный» ребенок, что из гладеньких учителя по призванию почему-то не получаются. Так, может, этот мальчик будущий Макаренко? А что если его сегодняшние учителя войдут в историю как душители завтрашнего учителя? Даже неловко в очередной раз повторять занудную истину — дело не в прическе и не в одежде, а в том, что за человек вырос. Но к сожалению, оценка «по одежке» дело настолько привычное, что и самые-самые свежие новации в педагогике все танцуют от этой старой печки. У нас, например, в институте ввели анкеты для оценки преподавателей студентами, и там есть графа «внешний вид». То есть если кому кажется, что преподаватель одет слишком модно (или слишком немодно), то он ему поставит двойку, тройку, единицу — что захочет! Наши студенты скоро придут в школу учителями, так что традиция «Я лучше знаю, что тебе носить» не прервется.
Самое трудное дело на свете — быть собой. Не длинные или короткие волосы, не «балахон с кистями» как таковой, а наш ребенок, скучающий на собрании, мечтающий о чем-то этаком — флибустьерском, по-заграничному, разбойничьем, по-нашему, примеряющий на себя чужие судьбы, и чужие времена, и чужие нравы! Мы — увы! — хорошо усвоили, что нам не бороздить моря и не видать солнечной Бразилии. Мальчишка придумывает себе ночную жизнь, а вот писатель А. Грин придумал целую страну — города Зурбаган, Лисс, людей с романтическими судьбами да и «ненашу» фамилию тоже. Может быть, этот парнишка — будущий крупный писатель, и его сегодняшние учителя войдут в историю, как душители завтрашнего писателя?
А может быть, все это отболит, отпадет, отшелушится, как обожженная солнцем кожа, и он научится быть, как мы, сонным, равнодушным или станет, как та миленькая, вполне скромно одетая девочка, которая кричала мне: «Нас Родина призывает работать в пионерский лагерь, а вы своим „незачетом“ мешаете мне откликнуться на призыв Родины». О вкусах, как говорится, не спорят, но, по мне, лучше раскраситься, как индеец на тропе войны, чем помянуть слово «Родина» в таком контексте.
Или мальчишка не выдержит этого вечного напряжения, борьбы, противостояния — не все, между прочим, выдерживают — и сделает то, о чем полусерьезно говорил: «Мне сейчас остается только повеситься», и не войдет в историю никем, но его-то учителя, хотевшие, как лучше, чтоб был человек умеренный и аккуратный, неужто и они не войдут в историю нашей педагогики с надписью: «Осторожно, злая учительница!» «Самое трудное — работать с родителями» — в этом, кажется, сходятся все учителя, потому что никак не могут примириться с этими нелепыми мамами, которые твердят, что мальчик моет какую-то там посуду, когда у него по математике двойка на двойке. С тупыми отцами, которые все пытаются что-то объяснить, когда в сочинении их дочери тридцать две ошибки! Быть матерью — тоже, наверное, профессия, и непрофессионально матери кивать головой, когда перечисляют недостатки ее ребенка, и не пытаться возразить, защитить свое дитя.
Много лет назад я, восьмиклассница, обстригла косы и обрезала модную челку — с мамой чуть не обморок был. Скандал был до небес, но от крика косы почему-то не выросли, а на следующий день в школе меня вызвали к директору и велели привести мать. «Это из-за прически?» — спросила мама и, услышав утвердительный ответ, подошла к зеркалу и обкорнала челку себе. Так она и сидела перед директором и гордо мотала кривой челкой в ответ на гневные тирады о плохом воспитании. «Боюсь 1 сентября, жду его с ужасом», — написала в редакцию другая мама уже из другого города. Скучная история, потому что было это и есть, и кажется, что и всегда будет. Уже вроде искоренили процентоманию, повсеместно ввели творческий подход, уже и формализма больше нет от Москвы до самых до окраин — а этот мальчишка все никак не осознает, что учение — свет, а неучение, сами понимаете, ведет к второгодничеству, и это совершенно справедливо. Так и маме этой строптивой сказали, когда она свой дурацкий вопрос задала: «Ведь вы его на второй год не оставите?» Так прямо и ответили вопросом на вопрос: «А как вы думаете?» То есть, мол, тут и думать нечего, все по справедливости: он нам хамство, а мы его вежливенько двойкой по голове, он нам безделье, а мы его опять двоечкой. И все мои материнские инстинкты встают на дыбы, готовые в бой за чужого и своих детей, потому что что-то здесь не так, не так, не так с этой справедливостью, с этими двойками и тройками.
Откроешь газету — прямо стон стоит учительский — завышают «отдельные — некоторые — нехорошие» отметки, запретить, не давать завышать, сколько ты наработал — столько и получи, хоть десять двоек по десяти предметам, справедливо чтоб!
И вот я хочу задать простенький вопросик: если такая всеобщая болезнь — завышение, то куда же подевались отличники, товарищи? Или все дети так разом поглупели? Говорят, нет, наоборот, информации больше и того, и сего. Или программа такая сложная, что ее в принципе невозможно усвоить? Опять нет, по литературе и русскому языку, например, за последние годы одни бесконечные сокращения часов и изучаемых произведений.
Помнится, в нашем 1-м классе из 25 человек в первой четверти отличников было 18, а золотая медаль была вещью вполне обычной. Я тут как-то мини-исследование провела, опросила своих коллег лет 45–50 насчет школы, оказалось, чуть ли не каждый третий кончил школу с золотой медалью.
Не «липовые», значит, медали были, это ученые, доценты, профессора.
Нынче у меня дети в школу ходят, и ни в одном классе больше одного, ну в крайнем случае двух отличников не бывает, а часто и ни одного, да и хорошистов раз-два и обчелся. Зато такого ребенка, чтоб не было текущих двоек и троек, фактически нет. У всех — тройки, понимаете, у всех! Могу сказать почему: ну, первое — опять скука: несмотря на все запреты, ставили и ставят за отсутствие линеек, карандашей, ручек, физкультурной формы, угольников, тетрадей, красок, кисточек, альбомов, транспортиров, контурных карт, ластиков и прочая, и прочая, и прочая двойки, а потом, хоть и пять получи, выводится-то средняя — пять плюс два — семь да пополам — три с половиной, ну и чтоб завышения не было — тройка.
Второе — двойки «воспитательные»: не слушал, не сделал, не смотрел, не писал — два по математике и русскому, географии и истории. А также наоборот: делал (голубей), смотрел (в окно), слушал (товарища), писал (записку) — двойки по остальным предметам. Дочка-второклассница приносит двойку по физкультуре: смеялась на уроке. Но ведь не на контрольной по физике — на физкультуре! Ведь для этого и нужна эта физкультура — побегать, попрыгать, посмеяться, поиграть. И родителям: примите меры! Да как же я приму их, если меня нет в классе! Ведь не пишу же я в дневник учителю: примите меры, сын не хочет мыть посуду. Впрочем, я не точна: я должна бы, по мысли авторов школьного дневника, писать доносы на своего ребенка, т. е. ставить оценки (естественно, не завышая их) за домашний труд, за его любовь ко мне, его помощь мне. Когда-то мы такие стишки учили: «Мать за каждое „люблю“ платит дочке по рублю», очень смешно было. А теперь по справедливости: за каждое «люблю» — пятерка, за «отстань» — двойка. Так мы их, детей этих, возьмем в педагогические клещи — и не вырвутся, не вывернутся, всех причешем и уши им вымоем, всех в люди выведем.
