Кроме дыма, не осталось почти ничего. Мэтью видел и других, бродящих среди пепла, пинающих ботинками угли и потом еще раздавливающих для верности. Запах едкого дыма, жаркой пыли окутывал легкие ворсистой фланелью. Те, кто оказался ближе прочих в борьбе с огнем, бродили почерневшие как головешки, едва ли не сваренные, и устало кивали, когда какая-нибудь добрая душа вкладывала им в руки кружки эля.

— Вот это и правда веселый момент, да?

Мэтью обернулся посмотреть, кто говорит, хотя и без того уже узнал голос Гарднера Лиллехорна, прозвучавший жужжанием осы, ищущей, куда бы ужалить.

Костлявый главный констебль нынче был совсем не в своем щегольски-идеальном виде, потому что светло-зеленый, цвета остролиста, сюртук, отороченный у воротника и на манжетах алой каймой, был весь измазан пеплом. Манжеты, увы, безнадежно запачкались, а белая рубашка приобрела цвет нечищеных зубов. Треуголка под цвет сюртука потемнела от гари, красное перышко на ней обуглилось до черного огрызка. Полосы пепла лежали на вытянутом бледном лице с узкими черными глазами, вздернутым острым носом, идеально подстриженной черной эспаньолкой и черными же усами. И даже серебряная львиная голова на рукояти эбеновой трости казалась обожженной и грязной. Лиллехорн отвел взгляд от Мэтью и стал осматривать толпу.

— Веселый момент, — повторил он. — Особенно для конкурентов мистера Фиига.

Мэтью почувствовал, что сзади кто-то подходит. Повернув голову, он увидел Берри. Волосы девушки растрепались на дымном ветру, на веснушчатых щеках — пятна сажи. Она была закутана в черное пальто. Когда Мэтью встретился с ней взглядом, она остановилась, вняв невысказанной просьбе не подходить слишком близко.

Почти в ту же секунду Мэтью отметил присутствие противного мелкого патрульного и столь же мелкого склочника Диппена Нэка. Сходство его с каким-нибудь ползучим хищником усиливалось от контраста с главным констеблем, который казался идеальным примером для подражания как в надменности, так и в ослиной тупости. Мэтью считал Нэка с его бочкообразной грудью и красной рожей хулиганом, хамом и трусом, который обращает свою дубинку лишь против тех, кто точно не даст сдачи.

— Что выяснилось? — спросил Лиллехорн у Нэка.

Это означало, что главный констебль недавно посылал своего верного клеврета на задание.

— Многие люди слышали, сэр, — ответил Ник в манере, которая казалась бы раболепной, не будь она столь фальшивой. — Да, сэр, многие! И все сходятся на том, что это пушечный выстрел! — И он, будто натирая до блеска проеденное червем яблоко, добавил: — Сэр!

— Пушечный выстрел? — Любопытство тут же развернуло Мэтью к неожиданной информации, как флюгер к ветру. — Откуда?

— У меня нет таких сведений, спасибо, что спросили.

Лиллехорн сморщил нос и осторожно промокнул его зеленым платком. Сквозь запах дыма пробилось резкое амбре крепкого одеколона.

— Некоторые говорят, что вон оттедова. — Нэк показал палкой на юг. — А потом эта штука взорвалась.

— Взорвалась? — спросил Мэтью. Именно так выразился и Гиллиам Винсент. — Почему вы так говорите?

— А ты сам посмотри, — ответил Нэк. Его рожа всегда была готова перекоситься в злобной гримасе. — Это что, по-твоему, нормальный огонь? Куски по всей улице разлетелись! — Он издевательски усмехнулся — специально для Лиллехорна. — Ты же у нас такой великий мозг.

Мэтью не сводил глаз с Лиллехорна, хотя уже появились цыгане и встали неподалеку, безбожно пиликая на скрипках, а их черноволосые девушки танцевали и выпрашивали монетки.

— Вы говорите, что это было сделано одним выстрелом из пушки?

— Я говорю, что был слышен пушечный выстрел. Корбетт, умерьте свое любопытство. Я уже послал людей проведать в гавани, действительно ли это был сигнал с Устричного острова. Сегодня город не расположен платить за ваши способности. — «Прекратите этот шум!» — заорал он на цыганских скрипачей, но пиликанье не уменьшилось ни на йоту.

Мэтью поглядел на закопченную равнину. Настоящие пушки стояли на стенах и внутри форта Уильяма-Генри, ныне форта Анны, в самой южной точке Нью-Йорка. Возле них круглые сутки дежурили пушкари, наблюдая за морем. Одиночная пушка на Устричном острове использовалась в качестве сигнала раннего оповещения при вторжении голландского флота, хотя коммерция и торговые выгоды сделали Лондон с Амстердамом постоянными компаньонами. Никто всерьез не ожидал вторжения голландской армады, стремящейся отобрать бывшие владения, но… почему же выстрелила пушка?

— Не имею ни малейшего понятия, — сказал Лиллехорн, и только тут Мэтью осознал, что задал вопрос вслух. — Но я досконально разберусь в этом вопросе без вашей так называемой «профессиональной» помощи, сэр.

Теперь Мэтью увидел еще одну любопытную деталь в этой пьесе, разыгранной вхолодную ночь. За спиной Лиллехорна, с фонарями в руках стояли мужественно красивый доктор Джейсон Мэллори и его прелестная супруга Ребекка — фонари освещали их лица. Они негромко разговаривали и смотрели на руины, но не показалось ли Мэтью, что они оба сейчас глянули в его сторону? Снова поговорили о чем-то и вновь посмотрели на него, а потом отвернулись и пошли прочь?

Взвизгнул свисток — достаточно громко, чтобы прорезать какофонию цыганских скрипок.

Потом еще раз, сильнее, требовательнее. И следующий раз — столь же настойчиво.

— Что за черт?

Взгляд Лиллехорна стал искать источник неприятного звука. Мэтью, Нэк и Берри тоже стали оглядываться. Заинтригованная, подошла группа зевак. Мэтью увидел Мармадьюка Григсби, старого щелкопера и редактора листка «Уховертка». Он стоял за спиной своей внучки, глаза за стеклами очков на лунообразном лице вытаращились от любопытства. Свисток надрывался все пронзительнее.

— Вон там, сэр!

Нэк показал на ту сторону Док-стрит, чуть к востоку от сгоревшего склада.

Рядом с коричневой кирпичной стеной склада, где хранились бочки смолы, якоря, цепи и прочее корабельное имущество, стоял Бенедикт Хэмрик. Усиливающийся ветер трепал его бороду и плащ, а Хэмрик дул в свой свисток, будто посылал в атаку роту гренадеров. И указывал на какую-то надпись на кирпичах.

Мэтью устремился к нему следом за Лиллехорном. Нэк, пыхтя, практически наступал ему на пятки.

— Мэтью! — окликнула его Берри, но он не остановился, хотя ему показалось, будто она предостерегает его не ходить туда — почему-то.

Вокруг Хэмрика выстроилась группа людей, и он резко прекратил свистеть и показал худым искривленным пальцем на два слова, написанные на стене на высоте человеческого роста. От потеков белой краски слова казались похожими на ползущих пауков.

Первое слово было «Мэтью».

Второе — «Корбетт».

Сердце Мэтью забилось с перебоями, а рука Хэмрика переместилась и показала на него.

Лиллехорн взял фонарь у ближайшего горожанина и направил свет прямо Мэтью в лицо. Главный констебль шагнул вперед, еще сильнее сощурившись, будто напряженно рассматривал предмет, который видит впервые.

Мэтью не знал, что делать или что сказать.

— Да, — произнес главный констебль и кивнул сам себе. — Я раскопаю, в чем тут дело. Можете не сомневаться, сэр.

— Я был бы искренне рад услышать объяснение всему этому, — произнес мужчина в сиреневом платье с голубыми кружевами вокруг ворота. В наступившем молчании слегка улыбнулись накрашенные губы. Глаза под тщательно завитым и причесанным париком, подведенные синевой, переводили свой взгляд с одного человека на другого. — Только прошу вас, — сказал мужчина, поднимая руки в белых шелковых перчатках, — говорите не все сразу.

Гарднер Лиллехорн прокашлялся — быть может, немного взрывообразно. В руках он держал треуголку цвета тыквы — такова была сегодня его цветовая гамма.

— Лорд Корнбери! — начал он. — Факты именно таковы, как я изложил.

Мэтью подумал, что он слегка нервничает, но вообще-то всякий, кто смотрел в лицо Эдуарда Хайда, лорда Корнбери, губернатора колонии Нью-Йорк и кузена самой королевы Анны, чувствует, как у него завтрак в кишках ворочается.