— К каким же распоряжениям своим вы изволите применять это, извлеченное вами, как вы изволите говорить, из сказок Чесменского замечание, наша всемилостивейшая государыня, и в такой степени применять, что даже находите в них себе оправдание? — юмористически спросил Зубов.
— А вот к каким, я тебе скажу, Платон, — много раз я об этом думала: все знают, что я противница крепостного права. Я нахожу это учреждение противным всем Божеским и человеческим законам.
В России это учреждение неправильнее, несправедливее и несоответственнее, чем где-либо, потому что не опирается ни на какие исторические данные, а исходит прямо из произвола. Я находила всегда, что такое бессовестное, братоубийственное учреждение нужно во что бы то ни стало уничтожить и крепостных людей освободить. Между тем, вступив на престол не в порядке естественного престолонаследия, а помощью переворота, я должна была наградить лиц, мне в том содействовавших. В государственной казне денег не было ни гроша, а было довольно много свободных казенных имений, умножившихся впоследствии от сделанных моими войсками завоеваний, за которые, в свою очередь, я должна была назначать награды. Ввиду такой практической необходимости я вынуждена назначать в награду имения и тем усиливать и увеличивать ненавистное для меня крепостное право. Я упрекала себя за это в своей совести, оправдывая себя единственно практическою необходимостью. Но я не могла не чувствовать, что аргумент этот слишком слаб, что необходимость награждений достойных не выкупает братоубийственного закрепощения сотен тысяч людей, розданных мною в награду.
Теперь вопрос мне представляется с другой стороны. Не награждать достойных я не могла; но могла, разумеется, давать условно, не закрепощая свободных людей. Но тогда могло бы последовать такого рода действо, вследствие недостаточного изучения вопроса, что мною бы остались недовольны ни награждаемые, ни освобождаемые от закрепощения. И тем, и другим могло стать хуже, чем при назначении имений в награду не на общем, привычном праве. Худое старое, слившееся с народными взглядами и жизнью, следует всегда предпочитать худому новому, к которому не привыкли и которое надобно еще изучать. Примером тому теперешняя бедная Франция. Как ни дурен был административный порядок в Бурбонах, как ни бросался в глаза этот произвол, который везде призывал против себя борьбу и волнение, все же его управление было настолько выше нынешнего террора, что нельзя не пожалеть французов. Оттого, что, не изучив дела как следует всесторонне и опираясь исключительно на фразерство своих болтунов, они прямо на практике хотят осуществлять то, что в фразерстве им кажется несомненным. Сказал кто-то — равенство и братство, и вот все твердят о равенстве и братстве, не давая себе труда обсудить, в чем может быть равенство и братство, когда в природе нет двух листьев на дереве совершенно равных. Сказал кто-то — державство народа, поклонение разуму — и вот они свое безумие ставят на пьедестал разума и державствуют, рубя один у другого головы. Говорят — свобода…
Какая это свобода, если я не смею отвечать вежливо на грубый вопрос; не смею выменять на свой нувилен молока пшеничную булку?.. Такая свобода, по-моему, хуже всякого крепостного права!..
Зубов, разумеется, не стал возражать на эту тираду государыни. Да и что он мог отвечать? Ему самому было пожаловано ею более десяти тысяч душ!
Граф Орлов с сыном в тот же день уехали вместе в Москву.
Во время дороги граф Алексей Григорьевич успел убедиться, что сын его действительно выходящий из ряда достойный молодой человек и что в нем он действительно может найти себе утешение и отраду.
При самом въезде на отцовский двор Чесменский был поражен тем, что из собачьей конуры выскочил весь обросший волосами человек и начал лаять по-собачьи. Отец объяснил ему, что это его наказание за то, что смел тягаться с ним силой, по предварительному соглашению; одним словом, что это Сенька Медвежатый. Разумеется, это показалось весьма дико изучавшему энциклопедистов европейскому путешественнику, но он невольно примирился, видя, что сам Сенька не только не считает себя обязанным, но смотрит, казалось, на отца его с собачьей преданностью. В один из первых же дней батюшка захотел также потешить сынка медвежьей травлей, и сын мог на деле воочию убедиться в нечеловеческой силе своего отца; зато и отец мог видеть, что его сын хоть и не обладает его силой, но действительный удалец по отваге и доблести. Никак не полагая, что отец умышленно стал против медведя без оружия с одной палицей в руках, и относя такую встречу отца к печальной случайности охоты, Чесменский бросился было на спасение отца с одной шпагой и, вероятно, был бы медведем истерзан, если бы отцовская железная палица не сделала свое дело, ударив медведя между ушами.
В течение месяца вышло назначение Чесменского командиром Белогородского полка. Орлов хотел было сам ехать с сыном на Кавказ. Зубов, узнав о том, просто испугался. Ведь тогда все злоупотребления, все хвастовства разом наружу выйдут. Орлова молчать не заставишь. Потому он всеми мерами постарался, чтобы Екатерина оказала на графа Алексея Григорьевича некоторое давление. Дескать, нельзя полковому командиру на помогах жить; дескать, неловко взрослого сына под колпаком держать! В то же время Зубов обещал графу для сына ежегодный отпуск и письмо графу Валериану, в котором бы изложена была воля государыни, чтобы он имел о новом полковом командире особое попечение. Одним словом, он употребил все, чтобы успокоить графа Алексея Григорьевича, и должен был дозволить продержать сына у себя еще месяц. Наконец, нужно было ехать, и Чесменский прибыл в Петербург за получением инструкций, приказов и пакетов к главнокомандующему на Кавказе графу Валериану Александровичу Зубову, брату фаворита, бездарному, хромому воителю, которого хотели по таланту сравнивать с Суворовым и даже готовы были поставить выше. Интригами, завистью, различного рода подвохами они до того томили, мучили, сердили гениального старика, что вынудили его согласиться выдать дочь свою за одного из братьев этих отпрысков или отводков фавора. Да что ж делать, по крайней мере вражда-то и зависть будут парализованы, хоть и искусственным родством.
В Петербурге Чесменскому пришлось вынести всю процедуру унижений, которыми случайный человек, гордый своим богатством и величием, хотел давить бедного армейского полковника. Помня завет любви и терпения, указанный ему государыней, Чесменский все перенес с редкою скромностью. Он молчал перед дерзостью и назойливостью секретарей, перещеголявших былых подьячих; перед пренебрежением лакеев, перед насмешками придворной челяди. Он отвечал на эти выходки полным презрением и только платил деньги тем, кто желал их от него получать. Наконец все было кончено. На другой день он должен был отправиться и, заехав в Москву, проститься с отцом, спешить на Кавказ, потом на границу Персии, где был расположен полк, которого командиром он был назначен.
Перед отъездом ему вздумалось зайти к старику Зотову, поблагодарить его за то, что не раз он предупреждал и оберегал его сперва во время его гвардейской службы, а потом в течение недельного пребывания во дворце. В самом деле Зотов к нему был всегда хорош, постоянно о нем заботился, развлекал, называя его пареньком молодым еще, но хорошим пареньком, который напередки может пригодиться. Он зашел. Зотов обрадовался и стал настаивать, чтобы непременно зашел к государыне откланяться.
— Помилуйте, какой же повод? — говорил Чесменский. — Да меня светлейший заподозрит Бог знает в чем!
— Полно, ваше высокоблагородие, тот повод, что государыня тебя знает, тебе покровительствовала и, помнишь, секретареву квартиру тебе оплачивала, что на Миллионной, не забыл ведь? Теперь ты едешь не на один день, как же не откланяться и не поблагодарить? А что светлейший-то, так какое до него дело? Да и то: уезжаешь, так и тому подозревать тебя не в чем! А государыня будет рада, примет без церемоний, запросто; может, еще что и скажет! Вот что, приходи-ка во дворец завтра утром часам к девяти, а я еще с вечера поговорю с Маврой Саввишной и выпрошу тебе дозволение к ней представиться.
