— Пусть ищут!
— Так валяй! Неси венгерку, завтра же и объявление пустим.
Как было сказано, так и сделано. На другой день в "Московских ведомостях" было напечатано, что по крайности в деньгах приезжим помещиком продается дворовый человек, ученый садовник.
Не прошло несколько часов после появления объявления, как в бедную, но все же приличную комнату в гостинице явился приезжий из Вологды помещик Лихарев и спросил помещика Семена Никодимовича Шепелева.
— Он сам, к вашим услугам! — отвечал Семен Никодимович, который, для пущей важности, в ожидании посетителей, сидел на диване и курил из длиннейшего чубука кнастер.
— Позвольте представить себя: вологодский помещик Андрей Прокофьевич Лихарев!
— Рад познакомиться! Просим занять место. Что просить прикажете: водочки, или закусить, или, по-модному, чаек изволите кушать?
— Нет, благодарю! Я ничего не хочу. Я уж, грешный человек, пообедал. Ведь у нас по-деревенскому, как полдень, так и обед, — ответил Лихарев, садясь на стул подле дивана.
— Может, трубочку прикажете, настоящий голландский?
— Благодарю, я не курю.
Нужно сказать, что в то время курильщики были редки; больше нюхали; курили только записные забулдыги.
— А я, грешный человек, покуриваю, — отвечал Шепелев, — знаете, от скуки!
Оба замолчали, наконец, Лихарев начал:
— Вы продаете садовника?
— Да-с, ученого, хорошего садовника. У графини Браницкой семь лет в учениках выжил, а потом три года сам всеми графскими садами и оранжереями заправлял.
— Зачем же вы продаете?
— Крайность-с! Заехал сюда, у меня здесь дело в сенате с братом-с! После дяди большое наследство осталось. Брат все себе забрать хочет. Этого нельзя, согласитесь, нельзя. Мы родные, так пополам следует. Вот и приехал. Ну а здесь расходы, на все расходы, и на жизнь расходы, и по делу расходы, да так прожился-с, что не знаю, как и быть, а делу все конца не вижу; так, знаете, тут уже не до садовников. Купите, уступлю дешево.
— Не старик?
— Нет, молодой еще человек, то есть в настоящих годах, лет двадцати восьми, не угодно ли взглянуть?
— Сделайте одолжение!
— Яшка!
— Сейчас, сударь! — отвечал Квириленко из-за перегородки, куда он был нарочно засажен в ожидании покупщиков.
И он вышел из-за перегородки, держа в руках барский сапог, который будто бы чистил.
— Это он? Да еще молодой и с виду здоровый человек.
— Здоровый, совсем здоровый и болен никогда не бывал, а сильный какой, что ваша лошадь! — выхваливал Семен Никодимович.
— Ты садовник? — спросил Квириленко Лихарев.
— Точно так-с, только вот-с здесь, в Москве, все больше по лакейской должности, при барине.
— Ну, видишь, у меня есть чайное дерево, нарочно отсюда, из Москвы, выписал, и цвело так хорошо. Только вот нонче весной ни с того ни с сего вдруг завяло и листья падать начали. Что бы такое?
— Фебрие пехтиналис, — проговорил Квириленко, не моргнув глазом и глядя Лихареву прямо в лицо, с хохлацки лукавым выражением, будто в самом деле он мог знать, что сделалось с деревом чуть ли не за тысячу верст, и определял это что-то с математической точностью.
— Как? — переспросил Лихарев.
— Фебрие пехтиналис, — повторил Квириленко, не улыбнувшись, — болезнь такая садовая бывает.
— И можно вылечить?
— Отчего не вылечить, коли не очень иссушила. Нужно взять акву аконитум, смешать с сальвой и посыпать мерзли монукус; поливать этим два раза в день, и надо полагать, недели не пройдет, цвести опять станет.
— А за розами ходить умеешь?
— Как же-с, на то обучался. Розы ведь разные бывают: сентифолиум, аморантос, делис и месячные. Всякая из них своей сноровки требует. Вот к господам Кочубеям меня на совет звали: у них розы были крутус профондус и вдруг захирели. Так нужно было аквой дистилатис полить. Как полили — и хорошо пошли.
Разговор в этом роде продолжался довольно долго. Квириленко врал без милосердия, выдумывая слова, чтобы пустить Лихареву пыли в глаза. И точно его затуманил. Лихарев был в восторге от его учености и вдруг спросил:
— А водку пьешь?
— Употребляем без излишества. Як же можно человику без горилки быть?
— То-то, без излишества, а то у меня, брат, смотри! Роща березовая в самом саду растет.
— Ступай к себе, — сказал Семен Никодимович, боясь, чтобы не вышло какого разочарования. — Ну, как вы находите? — спросил он у Лихарева, когда Квириленко исчез.
— Ничего, человек, кажется, знающий, только одного боюсь, не разбалован ли очень? — спросил Лихарев.
— О нет, я баловать не люблю! Оно, разумеется, здесь в Москве нельзя распорядиться по-настоящему, не то что дома, а все как в зубы дернешь раз, другой, так будет помнить.
— А как цена?
— За такого садовника, право, и двух тысяч заплатить не жаль. Батюшке покойному одно обучение рублей тысячу стоило. Но крайность, что же делать? Даром сдаю: семьсот рублей.
— Семьсот, однако ж, семьсот! Нет, за эту цену не пойдет, дорого просите.
— Помилуйте, когда одно обучение…
— Так-то оно так, а все же семьсот…
— Какая же ваша цена?
— Да, по-моему, рубликов бы триста…
— Что вы, помилуйте!..
Поторговались и сошлись на пятистах. Пятьдесят рублей Лахарев дал задатку.
— Что же, сказать ему или уж до завтра? — спросил он.
— Отчего же, шельма рад будет что от меня уходит… Яшка!
— Сейчас, сударь! — и Квириленко явился,
— Слушай, любезный, — начал Лихарев, — я тебя у барина покупаю, так у меня гляди, ухо востро держать!
Квириленко сделал суровую физиономию.
— Рады стараться, сударь! Нам все едино, кому ни служить. Будем стараться угодить вашей милости, что же касается своей части, то в этом не извольте беспокоиться, за себя постоим!
— То-то, смотри! А то ведь у меня чуть что — такую баню задам, что до новых веников не забудешь!
Лихарев держался методов застращивания, хотя был человек вовсе не злой.
— Ведь нашему брату и нигде спуску не дают. Коли кормят, так и работать велят. Вот впроголодь, так работа поневоле из рук валится.
— Ну, у меня сыт будешь!
— Будем Богу молиться за вашу милость.
— Еще ведь холост?
— Холост, сударь!
— Захочешь жениться, дам девку хорошую, но барыниных горничных — ни-ни! И подумать не смей.
— А на что мне они, сударь, по мне их хотя бы и вовсе не было.
— Ну ладно, ладно! Вот тебе на первый раз выпить за здоровье твоей будущей барыни, Татьяны Марковны.
И Лихарев дал Квириленко полтинник. Квириленко вошел в свою роль и весьма находчиво отвечал:
— Благодарим за милость, постараемся заслужить вашей чести, позвольте вашу ручку поцеловать!
Лихарев подал ему руку. И Квириленко ловко, по-школьнически чмокнул ноготь своего собственного большого пальца, поднося руку Лихарева к своим губам.
На другой день была совершена купчая. Шепелев получил деньги, причем дал синенькую на водку своему старому слуге, который, прощаясь, поклонился ему в ноги. Потом он поклонился в ноги и своему новому барину, старый барин тут же, при всех его передал.
— Не оставьте вашею милостью, сударь, — сказал Квириленко. — Будем служить по силам!
— Ну, ну! — отвечал тот. — Старайся, братец, и все будет хорошо.
Лихарев взял его с собой и по дороге расспрашивал разную разность. Квириленко жаловался на бывшего барина, хвастался садовыми подвигами и, разумеется, врал без милосердия, но не проврался ни разу. Приехав домой, Лихарев повел свою новую покупку к жене, Татьяне Марковне. Новый садовник ей тоже понравился, и она, допустив его к своей ручке, велела накормить с барского стола.
Квириленко не задумался сделать честь стряпне вологодской стряпухи и, вспоминая сухоядение последних дней, наелся так, что завидно смотреть было, а ввечеру его и след простыл, будто и не бывало.
***
Екатерина действительно не узнала Потемкина, когда тот к ней вошел, хотя и помнила случай, бывший с нею при вступлении на престол, и помнила его фамилию как одного из ретивейших ее партизан. Но вместо сухопарого, тощего, бледного и кривого юнкера, еще не окрепшего и не сформировавшегося, к ней вошел молодой, свежий, с румянцем во всю щеку и небольшим загаром в лице, но уже плотный и осанистый генерал, смотрящий на нее твердо и спокойно обоими глазами. Он подошел к ней почтительно, скромно, но с достоинством, не сделав даже общепринятого поклона. Это сделал Потемкин умышленно, представляя из себя вид как бы фронтового ординарца, которому, разумеется, поклоны не полагаются. Спокойно, ровно, как рапорт во фронте, высказал он, что привез ратификованный султаном мирный трактат и выражение чувств глубокой признательности побежденных ею народов за дарованный им мир.
