Толстенький боровик раздвинул пожелтевшую хвою, поднял на тугой шляпке березовый лист и улитку.

– Ой, Витька, белый! Чур мой.

– А мне эти… вон которые.

– Я их раньше заметила! Ой, подберезовик!

Витька вздохнул и полез через крапиву за сыроежками. Подумаешь, сыроежки тоже вкусные, если с луком и картошкой. Пусть Ленка хоть все боровики забирает.

Сколько Витька Муха-брык себя помнил, столько они с Ленкой дружили. Ну, ссорились иногда, дрались даже, не без этого. Ленка всегда была свой парень: они и по чужим огородам за клубникой вместе охотились, и на речке вместе ныряли дно доставать, и дед-степанову комолую Буренку вместе дразнили, а потом удирали и от нее, и от деда. И с нехаевскими махаться ходили, а когда Витька в школе окно рассадил, Ленка его не выдала. Зато он ленкиным родителям ни разу не проговорился, что Ленка самокрутки в овраге покуривала.

А в этом году она как взбеленилась. То обижается, то хихикает, то дураком обзывает. С девчонками на переменах шушукается, глаза закатывает, рот ладошкой прикрывает. На речку и за грибами не дозовешься. А на днях вообще в платье вырядилась и туфли с каблуками нацепила.

– Гляди, – говорит, – Витька, нравится?

И тык-тык в туфлях этих по двору, на длинных ногах покачивается, как страус все равно. На третьем шаге каблук в грядку воткнулся, чуть не свалилась.

Витька и заржал. А чего? Когда он в кадку с головастиками плюхнулся, она тоже хохотала. И он вместе с ней – правда же смешно. А тут она ему:

– Дурак!

Витька так удивился, что машинально ответил:

– Сама дура!

– А ты, а ты… – Ленка даже кулачками затрясла от негодования, – Самый раздурачистый дурак, понял?

Разревелась и в дом убежала.

Витька ничего не понял.

Вот и сегодня: так хорошо все начиналось: пошли за грибами, нашли целую поляну лисичек, а потом Ленка вредничать начала. То один ей гриб уступи, то другой она раньше заметила. Витька уходил на другую полянку, так она следом тащилась. Целый час на пеньке венок плела, а потом начала клянчить у Витьки самый красивый моховик. Тут у него терпение лопнуло.

– Я тебе это… нанимался за двоих того… работать?

– Ну Ви-итя.

– Фиг. Вот.

Она за ручку корзинки хвататься. Ну, он ее и толкнул тогда. Попал ладонью на мягкое. Ленка как завизжит, как налетит, как заколотит обоими острыми кулачками, и за кудряшки – хвать! И ногтями по носу – вжик!

Витька оступился и полетел кубарем в овраг. А она следом кричит:

– Ну, погоди, Муха-брык! Вылези только!

– Фиг я вылезу, – пробурчал Витька, стирая кровь с расцарапанного носа. – Это самое… психованная ваще.

Собрал рассыпанные грибы и пошел вдоль по овражку. Нашел ручей, умылся. Лягушку поймал – важную, зеленую, как сопля. Сунул в корзину, закопал в грибы.

Лягушек Ленка жуть как не любила. Даже смешно: червяков-пауков не боится, мышь в руки возьмет – не пикнет, а от лягушек прямо зеленеет вся. Вот Муха-брык вылезет и лягушку ей в нос сунет, пусть не выдрючивается.

– У-у, крокодилица колючая.

Лягушка посидела-посидела и давай наружу выбираться. Витька ее в корзину, а она лапами толкается и квакчет недовольно. Все сыроежки в труху размолотила.

Муха-брык поставил корзину, стянул носок с прорехой на пятке и квакушку в него запихал. Тут сверху донеслось ленкино плаксивое:

– Витька-а-а! А-у-у-у! Вылеза-а-ай!

Сейчас будет тебе "ау", – мстительно подумал Витька, привязывая носок с лягушкой к поясу. Та выставила в прореху заднюю лапу и вяло шлепала Муху-брык по ноге. Витька повернулся… и наткнулся на взгляд чьих-то круглых черных глаз.

Зверек размером с кошку сидел на ветке. Гладкая белоснежная шерстка, смешной розовый нос, острые ушки. Щенок? Заяц? Зверек не шевелился и не моргал, только влажный блеск в глазах показывал, что он не игрушка. Лапки с гибкими, как у лемура, пальчиками цеплялись за кору.

– Ух ты, – восхитился Муха-брык. – Неизвестный этот… науке зверь, ваще!

Животных, даже экзотических, Витька не боялся. Насмотрелся: отец нынче страусов разводил, а до этого игуан, а еще раньше мохнатых черных свиней – австралийских, что ли. Так что Витька даже к бодучему козлу Тимофею подходил без страха. А Тимофей, завидев Витьку, задирал огрызочный хвост и гордо удалялся; наверное, вспоминал, как Витька ему к рогам санки привязал и по всей Гуляевке катался.

А этот беленький и без рогов вовсе. И без зубов вроде… и вообще, где у него пасть-то? Ну хоть какая никакая?

Муха-брык протянул руку и погладил зверька по голове. Тот прижал уши, как котенок. Витька осторожно взял его за шкирку и снял с ветки – рассмотреть.

На спине у зверька обнаружилось большое – с ладонь – совершенно круглое пятно. Серое и как будто текучее: словно в глубине то и дело вспыхивали разноцветные искорки и размазывались в медленные струйки. Шерсть вокруг пятна сходила на нет, так что вокруг выпукливался белый кожаный валик.

Витька озадачился.

Следом обнаружилось, что на пузе у зверька – такой же серый круг. Муха-брык готов был решить, что нашел замысловатую игрушку, но в руке висело живое – теплое и тяжелое, крутило головой, подрыгивало лапами. Чудно!

На шее у зверушки виднелись выпуклые проплешины – как большие прыщи. Ровненько, словно ошейником, тянулись цепочкой по кругу, а тот, что на холке – налился зеленым, будто туда гуаши напустили.

Витька покрутил чудо-зверя. Тот не протестовал, не царапался и кусаться не пробовал. Впрочем, кусаться ему вроде бы и нечем. Куда же он ест, интересно?

– Витька-а-а!

Тьфу, совсем про Ленку забыл.

Витька распределил поклажу – корзину повесил на локоть, зверушку сунул под мышку, лягушка трепыхается в носке на поясе – и полез наверх.

Однажды Витьке Мухе-брык попалась книжка про врача Семашко, который революционер. Про революцию Витька не очень запомнил, а вот как больной девчонке горло резали и вставляли туда носик от чайника – это его потрясло. Еще там смешная глава была про "натрицы-батрицы" – это когда Семашко крестьянам пилюли прописывал, а они их всей деревней ели, как волшебные бобы.

С тех пор Витька мечтал прославиться. Чтобы улицы его имени, книжки в строгих переплетах, чтоб в телевизоре интервью брали, и он ронял многозначительные фразы с усталой улыбкой. Чтобы тысячи спасенных, переворот в науке, гигантский шаг на пути к прогрессу…

Всего-то и надо было – что-нибудь эдакое совершить, доброе… вечное. Ну, конструкцию там сильно нужную изобрести или катастрофу предотвратить. Из горящего дома кучу народу спасти тоже неплохо. Или, на худой конец, гениальную книгу написать, вон как Достоевский.

Достоевского витькина русичка очень уважала. Называла самым гениальным писателем всех времен и народов. Муха-брык этот титул наизусть запомнил, так ему понравилось. Даже представилось, как на школе табличка висит бронзовая: "Здесь учился Витька Ломов, самый гениальный спаситель всех времен и народов". Ну или там художник, например, или врач, как Семашко, или изобретатель – Витька еще не выбрал.

Одно время он даже мечтал геройски погибнуть. Например, при испытаниях нового самолета или даже ракеты. Он так размечтался, что чуть себя до слез не довел: как будут горевать мама и папа, как Ленка повесит его портрет на стенку рядом с портретом Джонни Деппа и будет шмыгать носом. Как на школьной линейке будут рассказывать про его подвиг, а вредной физичке Марьванне будет стыдно, что она поставила ему двойку за закон Ома.

Витька бы на такое с удовольствием посмотрел.

Правда, в голове это плохо укладывалось: чтобы и погибнуть, и подсматривать. Поэтому Муха-брык решил прославиться при жизни.

Одна беда – он рассказывать не умел. А какой же ты гений, если двух слов связать не можешь. Эмоций – завались, картинки перед глазами так и прыгают, а на языке сплошной спотыкач выходит. Он и прозвище свое из-за неповоротливого языка получил.