— Приезжайте, милости просим, еще. К фрукте! — говорил Матвей Иванович, запрягая лошадь. — Осенью и зайцев у нас много.

На крыльце стояли улыбаясь сестры-племянницы.

Хорошо подкормившийся и отдохнувший конек скоком вынес линейку за ворота.

— Держись, начинается, — кричал Зуппе, с размаху въезжая в канаву и лихо выскакивая на кочки. — Хоп, хоп, пошел, пошел!

Трещали рессоры, на аршин подбрасывало на сидении. Когда мы наконец выбрались на ровную дорогу, Зуппе придержал лошадь и повернулся ко мне:

— Живут-то как! Мужички! — не без зависти проговорил он. — На фортепьянах играют!…

«К фрукте» — нам приехать не удалось, попали мы в Широкий Лог лишь через год. За это время произошло много событий. Семья Тещенко была из Лога изгнана; садом завладела тамбовская коммуна «Красный энтузиаст». Дедушка Иван Ильич с горя умер. Сыновья рассыпались кто-куда. В доме царила мерзость запустения. Зальце, в котором мы угощались, было занято под контору. Висели портреты вождей, за грязными столами сидели канцеляристы. Несло мочевиной и безнадежностью.

В саду шла варварская уборка. Деревья струшивали, сбивали фрукты палками. Собранный урожай без разбора по сортам, сваливали в общие кучи. На нас, чужих людей, почему-то болтавшихся в саду, никто не обращал внимания.

Зуппе остановился возле кирпатой, полногрудой девки.

— Чего, рябая стерва, срываешь зелень?! — вместо приветствия отнесся он к ней.

— Все равно, покрадут, — улыбаясь отвечала, польщенная его вниманием, девица. — У нас, дядя, — коммуния!

Зимой половина коммунаров вымерла с голода, другая — разбежалась. Сельские власти отыскали Матвея Тещенко и упросили его взять в аренду сад. Матвей Иванович не без удовольствия вытащил багром из дома пару энтузиастов и похоронил в балке, и снова начал налаживать хозяйство.

Но, как известно, черт не дремлет! Соввласть никогда не спит! В газетах открылась кампания за разведение кроликов, и как обычно, по сумасшедшему. Кролики, мол, разрешение мясной проблемы, кролики — наше светлое будущее. Каждому трудящемуся — кролика на обеденный стол! Или: на одной стороне листа изображена пара кроликов, на другой — бык и жирная свинья. Оказывается за год семья кроликов, размножившись, может дать столько мяса, сколько быку и свинье вместе и не снилось. Скотина требует кормой, кролик веточку гложет. Опять же не следует забывать про меха: шеншили, белки, горностаи. Все дает кролик!

Ловкие люди и просто мошенники стали получать субсидии и организовывать кроличьи тресты, артели, ферму, Одна из таких многообещающих ферм в 24 часа выставила бедного Матвея Ивановича и заняла его сад. Ферма спешно начала вырубать фруктовые деревья и строить проволочные изгороди.

Осенью 1928 года, в канун коллективизации, я со своим неизменным охотничьим спутникам Эдуардом Зуппе снова поехал на охоту в Широкий Лог. Остановились, как полагается, у Матвея Тещенко, но не в его доме на горе, а на границе старого сада, по ту сторону балки. Здесь Тещенко выпросил себе у сельсовета участок земли и выстроил халупку. На своем участке он успел уже насадить молодой фруктовый сад.

— Более ста саженцев. На следующий год часть яблонь будет уже плодоносить, — с гордостью говорил похудевший и состарившийся садовод. — Конечно, это не то, что было, но все же…

— А что происходит в вашем старом саду? — поинтересовались мы.

Матвей Иванович нахмурился:

— Доламывают антихристы! Ни себе, ни людям!

— Кролиководы стараются?

— Какое там, этих уже давно нет. Кролики пооко- лели, мор на них напал. Часть одичала, живет на свободе, с зайцами породнились. Может завтра такого перевертня в бурьянах устрелите. После кролиководов уже десяток хозяев переменилось. Сейчас там зверосовхоз: разводят нутрий — американских бобров.

— Бобров?! — в один голос ахнули мы. — Господи, да они же по Брему живут в воде!

— Может в совхозе можно раздобыть себе на воротник шкуру, — сообразил Зуппе.

— Сходите, посмотрите, — посоветовал Матвей Иванович. — Управляющий там Федор Андреевич, хоть и коммунист, но парень не вредный.

Мы нанесли визит совхозу. Сад производил тяжелое впечатление: одичал ужасно, большие площади были совершенно вырублены. Оставшиеся деревья стояли неподмазанными, необкопанными. По террасам виднелись свежевыкопанные канавы, словно гостеприимно приготовленные братские могилы. Ни бобров, ни людей нигде не было видно. Мы поднялись на гору, к дому.

Управляющий, Федор Андреевич, действительно оказался парнем невредным. Бледнолицый, очень худой молодой человек с грустными глазами, обремененный, судя по шныряющей детворе, большой семьей.

В зальце стояли заграничного вида ящики, в которых жили, вернее доживали, нутрии. В одном из ящиков лежал стоптанный валенок, гнездо для окотившейся самки. Запах в непроветриваемой комнате стоял, как в хорошо «обжитом» морге.

Простуженный Федор Андреевич непрерывно шмыгал носом и, очевидно болея душой, нам рассказывал:

— Сто семей нутрей закупил Внешторг в Канаде, заплатил золотом. По дороге много зверей подохло. Оставшихся в живых спешно сгрузили в Ленинграде с парохода и на самолетах доставили к нам, в совхоз. Инструкций от Главка мы никаких не получили. Телеграммой нам только приказали вырыть канавы и напустить воды. Канавы мы порыли и стали наполнять водой городского водопровода, он у нас здесь проходит. Вода в канавах почему-то (!) не держится; город же протестует, больше воды не дает. Держим зверей в комнате, ждем указаний Главка. Бобры же понемногу дохнут и лысеют. Как за ними ухаживать, чем кормить, никто не знает.

- Ну как, Эди, хорошо серебрится твой бобровый воротник?! — не удержался я позлорадствовать на обратном пути. — Достал себе шкуру?

- Шкуры я пока себе не достал, — мрачно отвечал Эдуард. — Подожду, когда Главкозверь сдерет ее с этой мокрой курицы, с Федора Андреевича!

1930 год. После коллективизации.

Трудно разговаривать с человеком, которого многие годы не видел, которого знал молодым, полным сил; о котором сложились у тебя определенные впечатления, и которого ты с этими впечатлениями отложил в архив.

Как-то вечером меня неожиданно посетили две дамы: Ирина Яковлевна и Эмма, обе урожденные Тещенко.

— Разрешите, Андрей Иванович, обратиться к вам с большой просьбой, — говорила Ирина Яковлевна, некогда стройная цыганочка. — Вам, конечно, известно, что отец Эммы и мой дядя Матвей Иванович уже третий год на принудительных работах в лагерях. Он писал, что его должны досрочно отпустить, на днях же прислал отчаянное письмо — его перекидывают на другую стройку. Мы просим вас сходить с нами к Эдуарду Иосифовичу Зуппе. Может быть он, как защитник, что-нибудь посоветует или напишет прошение.

— Эдуарда на той неделе похоронили, — сообщил я.

— Боже мой, простите, я не знала, — побледнела Ирина Яковлевна. — Крутом горе, смерть. Мой отец тоже недавно умер, дядя Семен сошел с ума, дядя Матвей — в заточении…

После визита Ирины Яковлевны и Эммы меня неудержимо потянуло еще раз посетить старые места. Я поехал.

От домика Матвея Яковлевича за балкой осталась лишь разломанная печь и закопченная, уныло глядящая в небо, труба. Молодой сад зарос крапивой и лопухами; в нем паслись козы.

На воротах старой усадьбы висела нарядная вывеска:

«ПИТОМНИК СТОРОЖЕВЫХ СОБАК ОГПУ» и ниже: «Вход только по пропускам».

Я пошел по дороге, проложенной с одной стороны старого сада, огороженного теперь двойным рядом колючей проволоки. Там и здесь на почтительном расстоянии друг от друга, стояли чудом уцелевшие деревья. Красавица яблоня у колодца была срублена, торчал лишь безобразный пенек. К нему был прикован, похожий на черта, пес. Рослый детина дразнил пса тряпкой. Пес бесился, гремел цепью…

С тяжелым сердцем поспешил я на поезд. В Широком Логу делать мне было нечего.

Чудесный сад кудесника Ивана Ильича, сад, который кормил отборными фруктами население двух городов, погиб.