— Давай, давай резвей, Кабысдох! — (Кабысдохом меня Федька прозвал!) — Смелей, сволочь, углы режь! Тю, Кабысдох… тю!
Жильцам развлечение, а мне после целую неделю во всем себе отказывать пришлось. Две литры старки зав домами отволок. Грозил в горком жалиться. Взамен благодарности значит, что я за него постарался, Кольку ему отодрал!
Профессор Зайцев, не прощаясь, двинулся к выходу. Палый кинулся его провожать.
— Так не извольте, гражданин, сомневаться. Я прыгну с кровати или как иначе, но прыгну, — в дверях заверял он гостя.
— Покорнейше благодарю, — рассеянно проговорил профессор. — Прощайте.
Гражданка Цокот жила в одном из мурых, выходящих на улицу, домов. Парадное в нем оказалось, по обычаю переулка, забито досками, и Зайцеву пришлось идти другим грязным двором, мимо новой помойки. Взойдя на черное крыльцо, он попал в застекленную общественную галлерею. По ней вкривь и вкось было развешено для просушки белье (за ним из внутренних окон неустанно следили владельцы). Осторожно раздвигая перед собою эту мокрую изгородь, Зайцев стал пробираться к ближайшей двери, но все же как то не остерегся, и его с размаха хлестнуло по лицу чем то влажным и гадким. Сердит и в обиде, он не стучась рванул за щеколду, и очутился в затемненной, довольно большой комнате с красной, дурного вкуса, кушеткой на переднем плане. Вскоре он рассмотрел еще двух дам в сильном неглиже, примерявших наряды перед зеркалом. При появлении нежданного гостя, дамы смутились, но смутились не сразу.
— Вам что угодно? — недовольно спросила старшая из дам, оказавшаяся мадам Цокот.
Младшая же, ее дочка, стройная и очень недурная собою брюнетка, протяжно взвизгнула и неспеша направилась за платком.
— Кира, это ведь доктор! — успокаивающе проговорила мать. — Если не ошибаюсь, вы наш сосед, профессор Зайцев. Чем обязаны?
Зайцев кратко изложил причину своего визита.
— Не может быть, чтобы мой мальчик… — возмутилась мадам Цокот. — Вам наверно его оговорили!
— Это Палые на него придумали, — поддержала свою мать Кира, успевшая наконец накинуть на себя шаль. — Товарищ Сомов из крайкома, вы должны его знать, аттестовал недавно брата как активиста.
— Активист, конечно, — согласился Зайцев. — Но я сам видел, как он…
В это время послышался со двора автомобильный гудок, и дамы заметались по комнате.
— Хорошо, я поговорю с сыном, — успела еще сказать Цокот, хватая свои одежки и исчезая. Кира же, вероятно в замешательстве, снова скинула с себя платок и завертелась у зеркала.
Профессор двинулся к выходу. Во дворе он увидел упитанного субъекта, вылезающего из синего лимузина, и вскоре услыхал, как в доме протяжно взвизгнула застигнутая врасплох девица.
III
Последствия визита Зайцева к родителям не замедлили сказаться. Вечером того же дня в раскрытую форточку столовой впорхнул всеобщий любимец, кот Мурзик. В порхнул у прошелестел аршинным бумажным хвостом и молча скрылся под диван. Словно это был не кот вовсе, а какой-то допотопный, летающий ящер. Профессорская дочка, Зоя, свидетельница этого события, зубрила в комнате сравнительную анатомию. Долбить же гранит науки, как известно, удобней всего, взобравшись с ногами на диван. Услыша странный шелест, Зоя немедленно соскочила на пол, стала на колени и начала ласково звать:
— Мурзик это ты?! Что с тобой произошло, покажись-ка, детка!
Но Мурзик, обиженный на весь человеческий род, сверкал из темноты на нее глазами и глухо ворчал. Пришлось лечь на пол и тащить кота за лапку.
— Ну не царапайся же так, фу Мурзик, какой ты право, — говорила Зоя, отвязывая бумажного змея. — Ведь это не я сделала, а гадкие мальчишки!
— Зоя, зайди потом продезинфицировать руку, — позвал из кабинета отец.
На следующий день весь забор Зайцевской усадьбы был покрыт причудливыми рисунками и надписями. Возмущенный профессор позвонил в участок. Явился, прихрамывая, пожилой милиционер, заспанный и недовольный.
— Ну что у вас еще?! - сурово спросил он Зайцева.
— Пройдемте, пожалуйста, и вам покажу… художества!
— Кстати, доктор, — оттаял вдруг милиционер. — У меня чего то пятка болит, не ревматизма ли?
— Я принимаю ежедневно но вечерам, — сухо отвечал Зайцев. — Так пойдем!
Заборная живопись, в особенности же стихи, чрезвычайно заинтересовали стража порядка. Он стал мучительно долго скандировать их по слогам. Зайцев, под- конец, не выдержал и сам зачитал «вирши».
— Какая мерзость, — брезгливо сказал он. — Ко мне ходят пациентки, у меня дочь барышня…
Возле дома напротив стояло, с невинным видом нейтральных наблюдателей, несколько термидорианцев. Милиционер пересек улицу и с деланной строгостью обратился к ним.
— Ребята, это вы на заборе написали?
— Не…е, это не мы, дяденька,. — отвечали мальчики. — Это Пава!
— Какой Пава?! Где ваш Пава?
— Пава уехал. Он же здесь пишет: «прощай, уезжаю я в Шанхай». Дяденька, дайте «сорок» — попросил один из подростков.
Милиционер, откусив, как того требовала вежливость, самый конец цыгарки, протянул дымящийся окурок. При виде начавшегося братания, профессор Зайцев молча двинулся к дому. У входа его нагнал милиционер.
— Гражданин домовладелец, — строго отнесся он к Зайцеву, указывая рукой на номерной щиток, — почему вы, согласно постановления горсовета, до сих пор не повесили щиток нового образца. Придется протокол!
— Зайдите ко мне, — упавшим голосом проговорил Зайцев. — Я осмотрю вашу пятку.
Через час после ухода стража началась такая бомбардировка забора, что профессору пришлось для собственного спокойствия увести со двора Эзопа и спрятать к себе в кабинет.
— Что, Эзопушка, уходили тебя голубчики?! — говорил Леонид Петрович тяжело дышавшей собаке. — Очень тебя понимаю! Такая, можно сказать, нелепая мелкота, а ничего с ней не поделаешь. Обидно! Стоило нам с тобой после этого кончать университеты! Клим Ворошилов призывает «бить врага на его территории и его же оружием». Хотел бы я увидеть, как это будет у него выглядеть на практике! Нам же, по его рецепту, остается только забраться в халупу к папе Палому и вылакать всю его старку.
Эзоп смущенно глядел в сторону. Он сознавал, что ему, дворовому и блохастому, да и к тому же еще не больному, совсем не место в докторском кабинете.
— С кем ты, папа, разговариваешь? — спросила Зоя, заглядывая в дверь. — Боже мой, Эзопка! Ты что здесь делаешь?
— Обсуждаем с ним международные проблемы, — отвечал Леонид Петрович. — И выходит, дела не важны. Наш домик, Зоинька, случайный, временный островок. Кругом чаща, там и скачут и свистят, и стихи сочиняют. — Леонид Петрович задумался, потом: — Мне сегодня в университете сказали, что профессор Сергеенко, якобы, сознался во вредительстве, — тихо проговорил он.
— Какой ужас! — вдруг опала лицом Зоя. Она присела на ручку кресла и обняла отца. — Папа, мне стыдно, что я в комсомоле. Это была подлость, выйти же сейчас — погубить все!
— Не мучайся, Зоинька, — серьезно сказал Леонид Петрович. — От человека, попавшего в плен к гориллам, нельзя требовать, чтобы он неустанно дергал их за хвост. Хотя бы это и предписывал а ему строгая этика. Ты поступила в комсомол, я хожу лечить мохнатое превосходство. Вое мы так или иначе запачкались, теперь важно только сохранить свою душу. Конечно, гадко, но вся история затянулась слишком долго.
Зоя наклонилась и поцеловала отца в блестящую лысину.
— Папочка, ты умница, — повеселевшим тоном проговорила она. — Тебя и студенты очень уважают и… боятся. Курсистки же говорят, что ты похож на Пастера, только тебе надо бачки отпустить.
IV
К профессору Зайцеву приехала его старшая, от первого брака дочь, Елена Леонидовна. Крупная, добродетельного вида дама, носящая закрытые кофточки и золотой медальон на пышной груди. Сама докторша и жена врача партийца, занимающего должность заведывающего райздравотдела.
По случаю ее приезда у Зайцевых был сервирован семейный чай на веранде. Леонид Петрович задержался на приеме и пришел, когда сестры успели уже основательно поссориться и сидели за столом надувшись, друг против друга. Профессор взглянул на раскрасневшуюся Зою и подумал, что она у него большая забияка, потом перевел взгляд на Елену Леонидовну и удивился, что и эта особа как будто тоже его дочь. Не показывая вида, что он заметил что-то неладное, веселым тоном попросил у Анны Ивановны (родственницы, ведущей хозяйство):
