Что произошло тогда на Бродвее с капитаном, никто в точности не знает. Рассказывали, что исчезновение он объяснил запоем, который был на этот раз особенно длительным и тяжелым. Придя в себя, он почувствовал, что надо бежать, — от жены, которой было стыдно показаться на глаза, от своей болезни, от самого себя. Денег у него не было: во время запоя бумажник исчез таинственным образом, — может быть, его украли, или он потерял все, что получил за месяцы плавания. Кларк отправился в порт и записался простым матросом на первое судно, уходившее в Африку… Позже Компания приняла его обратно на службу; он по-прежнему на капитанском мостике и плавает в дальних морях.

Все звали его Сэм.

Много позже, когда мы ближе узнали друг друга, он сказал, что настоящее его имя — Семен Исаевич. Сэмом он стал лет сорок назад, когда приехал в Америку, — американцы любят называть людей по первому имени: так коротко, просто, и есть в этом некая располагающая и дружеская фамильярность.

России Сэм почти не помнил — он выехал совсем молодым, но по-русски говорил охотно. От прошлого у него сохранились какие-то отрывки случайных воспоминаний, с годами принимавшие лирическую окраску, — он вдруг цитировал басни Крылова, или рассказывал о том, как бабушка сушила свои чулки на громадном медном самоваре, или спрашивала, умею ли я играть в «чилика»? Россию и все русское Семен Исаевич любил трогательно, — может быть потому, что в памяти воспоминания о «старом крае» сливались с его собственной молодостью. Сэм твердо верил, что после Нью-Йорка лучший город в мире — Минск. Там он родился, там ходил в школу и оттуда уехал за океан пятнадцатилетним мальчиком. Заговорив о России, Сэм немедленно переходил с английского языка на русский, и что за красочный это был язык!

— Америка, — говорил Сэм, — она ломает человека. Я здесь прошел, как говорится, огнем и мечем через медные трубы… Бутылки мыл, в прачешной работал, помогал строить бруклинский мост, был разборщиком домов, развозил товары на грузовике. Были дни, когда я голодал, и ночи, когда приходилось спать в Центральном Парке, — очень там неудобные скамьи. Знаете, иммигранты всегда жалуются, что приехали сюда слишком поздно. Я приехал в Америку слишком рано. Тогда никто еще не помогал «зеленым», не было настоящих законов, мы работали по шестнадцать часов в сутки, и хозяева, как говорится, доили нас, как быка за рога.

Скоро я заметил эту особенность в разговоре Сэма: он очень любил щегольнуть пословицей или поговоркой, и при этом безжалостно все перевирал, так что получалось нечто совсем нелепое. Но Семен Исаевич ценил в себе знание поговорок и щедро разукрашивал ими свою речь. Должно быть, в самом начале нашего знакомства, именно это его качество и заставляло меня заходить в бакалейную лавочку Сэма на Амстердам авеню. Я прислушивался к его рассказам, стараясь запоминать отдельные фразы и, по возвращении домой, записывал их. Но довольно быстро выяснилось, что, кроме красочности речи, у Сэма имелось нечто большее, был он необычайно добрый человек, на все смотрел глазами снисходительными и понимающими. С ним было спокойно и как-то уютно.

До сих пор не могу понять, каким чудом существовала его торговля. Лавка была узкая, полутемная, в ней всегда пахло плесенью и сырыми опилками. На окне, среди старых консервных банок, сладко спала рыжая кошка, — из-за этой кошки, свободно разгуливавшей среди товаров, я покупал у Сэма продукты только в герметически упаянных банках. Собственно, никаких особенных товаров у Сэма не было. Лавочка была убогая, словно специально созданная для итальянской и еврейской бедноты, населявшей квартал, и заходили в нее больше люди, которым нечем было платить. Сэм философски отпускал товар в кредит и если через месяц-другой ему приносили деньги, страшно удивлялся и качал головой. Казалось, — все его взгляды на жизнь и все его планы этим нарушались.

Как то я спросил:

— Ведь вас люди разоряют, Сэм? Как вы можете торговать?

Он тихонько смеялся.

— Знаете, как говорится, тяну себе лямку Мономаха. Вы не смотрите на то, что все это — ужасная беднота. Они честные и отдают долг, когда могут.

Как раз во время этого разговора в лавку вошел замызганный, смуглый мальчуган и сказал, что ему нужен фунт кофе, булка и два огурца. Сэм снял с полки засиженный мухами пакет с кофе, добыл с прилавка хлеб и начал шарить рукой в бочке, в которой, среди заплесневшего рассола плавали вялые огурцы. Отпустив товар, Сэм критически уставился на покупателя и с притворной строгостью спросил:

— Как насчет денег?

— Мама сказала, что Сэм подождет до пятницы. Деньги будут в пятницу.

Семен Исаевич повернулся ко мне торжествующе, словно доказывая свою правоту, и бросил:

— Видите? Много ли человеку земли нужно? Это Толстой спрашивал. Моим покупателям нужен фунт кофе, хлеб и два огурца, — и они сыты и счастливы. Шестьдесят семь копеек. Между прочим, за пятницу я не ручаюсь. В пятницу ее муж получит жалованье, напьется и, конечно, не донесет денег до дома. Как говорится, цыплята осенью читают!…

Мальчуган все еще стоял, прислушиваясь к непонятной ему речи.

— В чем дело, сынок?

«Сынок» выразительно кивнул головой в сторону банки с леденцами. Ни слова он не сказал, действие разыгрывалось, как в пантомиме, и каждое из участвующих лиц отлично знало свою роль. Семен Исаевич спохватился, бережливо приподнял крышку стеклянной банки, вынул две конфетки и протянул их мальчику. Очевидно, это было что-то вроде законной комиссии, которая полагалась важному покупателю.

— Что ты скажешь?

— Спасибо, Сэм!

Мальчишка улетучился. Семен Исаевич загрустил, — такой хороший мальчик, а вырастет, и станет паскудняком, как его отец. Пьяница, бездельник и бьет жену, — слабую, всегда бледную женщину с тонкими, бескровными губами.

— Преступный болван — вздохнул Сэм. — Несчастная жена, несчастные дети… Вы знаете, как говорится, таким людям море, — что полено!

Филантропическая деятельность Семена Исаевича кончилась именно так, как и следовало ожидать. Наступил день, когда двери лавочки на Амстердам авеню больше не открылись. Из расспросов соседей я выяснил, что Сэм разорился. Он не вел никаких записей и не знал, кто и сколько ему должен. Должно быть, банкротство это он предвидел и морально к нему подготовился, но для бедноты квартала это была настоящая катастрофа. Где теперь брать в долг сахар, соль и кислую капусту?

Над лавкой у Сэма была крошечная квартирка, две комнаты, выходившие окнами во двор, заваленный всякой рухлядью, пустыми бутылками и ящиками. Я зашел к нему, что (шло что-то вроде визита соболезнования. Семен Исаевич извинился за беспорядок, живет он один, как полагается вдовцу. В спальне, над постелью, висел портрет его покойной жены в черном платье, с высокой прической и часиками на груди, а рядом портрет самого Семена Исаевича в те годы, когда он был еще молод. Изменился он до неузнаваемости, и я вспомнил любимую фразу Сэма о том, что Америка ломает человека. Дети? Да, конечно, есть и дети, но они давно разъехались в разные стороны и им не до старика-отца. Нет, дети, слава Богу, хорошие, вышли в люди. Дочь замужем за инженером в Питтсбурге, а сын в Вашингтоне, на государственной службе и очень занят. У каждого своя жизнь, и он это понимает, но только иногда становится грустно и оказывается, что они с женой мучались, работали, вырастили детей, — жена умерла, и теперь он остался совсем одинок. И эта неприятность с лавкой оглушила его, как говорится, хоботом по голове. Кто бы мог думать? Оказывается, он продавал чужой товар, за который надо платить.

— Где же достать деньги, Сэм?

— Будь я богат, банкиры стучались бы ко мне в двери и совали в руки деньги. Но когда бедняк стучится к банкиру, он всегда приходит не вовремя. Может быть, банкир как раз в это время обедает, или выдает свою дочку замуж? Ничего не поделаешь, теперь я целыми днями бегаю по городу и, как говорится, кручусь, как белка в колеснице…