1968. Одного я не могу понять… Одного я не могу понять объясни ты мне пожалуйста как это смогла ты чуть облупленным носком своей туфельки выбить землю запросто футбольный мяч 1967. В жизненном море * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * В музее Лектор был ненамного старше, чем ему внимавшие мы. Парень был эрудирован страшно, обаятелен был и мил. вдохновенно в картины тыча, аналогии строил и выводы, а за ним, как выводок птичий, посетителей топал выводок. модно стриженая девица, от восторга ладони тиская, не могла никак нахвалиться а какой-то товарищ лысый, разобиженный на весь мир, возражал, что Анри Матисса не повесил бы и в сортир . Мне, говорил, и даром не надо… А со стен глядели задумчиво, хохотали на стенах и мучали , убивали, царили, женились и они ни черта не знали о теории имажинизма Я стоял между ними, ойкал, восхищенно байкой крутил. А еще — там висели окна, как эскизы новых картин. 1967. Монолог — 47 «9 Февраля в шк. № 47 состоится традиционный вечер встречи выпускников». Плакат на доске объявлений, той самой доске объявлений, где когда-то висели плакаты, нарисованные моей рукой… Привет вам, школьные сквозняки, на счетах косточки — как шашлыки, и синяки под глаз поставленные в отмщенье и на шее!) Как на корриде — крик в коридорах, в которых слезы и смех в которых, и двери смотри-ка, это какой-то парень на подоконнике сидит с глазами такими сонными, устало губ уголки поникли — не твой двойник ли? Я подхожу к нему: «Как живешь? Не узнаёшь? не узнаёшь… А я тебя узнаю, конечно, в твои глаза, на рубашку клетчатую, гляжу, как в зеркало без стекла. Уроки сделаны? как дела? какие блажи свистят в висках? я это помню, я помню, как людей и пуговицы теребя, из тесных курточек и из себя ты рос и вырос, взрослел и злел, вопросы, скрученные в узле, сперва хотел разрубить, порвать, а после — бережно развязать, но это ведь не шнурки ботинок, а помнишь ты, как ходил за девочкой по пятам, ее пытал? нет, себя пытал, дрожа соринкой в зрачке окна, смотрел, как медленно шла она, и в бога верил, и звал на помощь, помнишь, помнишь, как ты на вечере выпускном сидел растерянным пацаном , как ты завязывал галстук, мешкая, как ты мотался, ты помнишь, между акаций пушкинских, оваций, слов, как шарик, и как восторг приходил, знобя, и ты слагал стихи про себя: „как в больничных как в палатах всё мелькали до утра выпускницы в белых платьях как в халатах доктора“ Теперь мне так уже не написать, и после химии но снегу таящему не бежать, лепя снежки и стихи мои, ты мне завидуешь? Ах, балда , какая всё это ерунда: сложные отношения, ложные положения… Всего на свете важней одно — я заплатил бы дорого! — чтобы на жизнь смотреть сквозь окно школьного коридора, Плюнь на это! на
, прикури от моей сигареты.» Александр Грин Когда я вижу томик Грина на ваших модных стеллажах, мне кажется, что тонны грима на злых щеках его лежат — настолько в книге каждый лист прокомментирован умело, добропорядочнейший малый! не чуть ли не соцреалист ! Хороший тон: с его романчиком после обеда — на диван. Пора начать его романтику на килограммы продавать, пора ему отгрохать памятник и ежегодный юбилей, и выкинуть пора из памяти, как он скитался и болел… Но в час, когда любой талантлив и не стесняется рыдать и полуночный бой курантов рождает нищих и бродяг когда шатается в коленях и раскаляется в глазах одна мечта о черном хлебе а не об алых парусах он возникает пьяный, слабый и тонут тени на щеках и он бредет по лужам славы в своих дырявых |
