Лавиния не разделяла веселья своего старого друга. В былые времена они могли часами смеяться вместе в состоянии какой-то нервной и умственной экзальтации, побуждавшей их состязаться в остроумии, и оба они доходили до абсурда, стараясь перещеголять друг друга. Эти времена миновали. Прежде всего, Лавиния слишком хорошо знала повадки Перси, механизм его шуток: чем больше к ним прислушиваешься, тем легкомысленнее они становятся. И если материал для своих острот Перси заимствовал из событий дня, данных обстоятельств, случайных встреч, то техника их всегда оставалась неизменной. «Все это пережитки „эпохи чарльстона“», — думала Лавиния; да и сам Перси принадлежал к той же эпохе, к концу 20-х — началу 30-х годов. Войны, революции, социальные потрясения, в корне изменившиеся нравы не смогли изменить Перси, и только время наложило свой отпечаток на его лицо. Вот потому Лавиния, глядя на Перси, испытывала иногда мучительное чувство анахронизма, словно оба они, два состарившихся изгнанника, еще носили одежду, сохранили язык и манеры канувшего в небытие века. Но была и другая причина, по которой Лавиния воздерживалась теперь так же непосредственно, как прежде, разделять эти приступы веселья Перси: она разрывалась между желанием позабавиться и сознанием, что ей подобает сохранять между ними дистанцию, быть сдержанной, подчеркивая тем самым разницу в их положении. Разумеется, она знала: у Перси слишком развита интуиция, чтобы он не учуял этого, но в конце концов, если ему это не по душе, может убираться на все четыре стороны, никто его здесь не держит…
— Смешно сказать, — произнесла она с легкой, едва заметной улыбкой, — но это и в самом деле могло бы случиться. Это или нечто подобное. Когда видишь, что творится вокруг, а здесь в особенности…
— Неужели стало еще хуже, чем в прошлом году? Я не читаю газет, а потому не в курсе дела…
— Ужас что творится!
— Господи!
Несколько минут они молчали, и каждый догадывался, о чем думает другой: очень трудно жить в эпоху таких потрясений, если ты вступил в последнюю треть своего пребывания в этом мире, если ты на пороге старости… Не придется ли менять свой образ жизни?
— Знаешь, в Англии дела тоже неважнецкие, — вернулся к разговору Перси. — И не только из-за инфляции. Из-за всего!.. О! — воскликнул он, словно вдруг вспомнив что-то. — Я тебе еще не рассказал… Представь себе, две недели назад я был на чае вместе с Макбет!.. Я гостил в Шотландии в имении тана Гленмера. Ты даже вообразить себе не можешь, дорогая… Чудом сохранившийся уголок… Как в добрые старые времена — куча прислуги… Фермеры — сама почтительность, как в средние века. Это, пожалуй, единственный дом на Британских островах, где все осталось так, как было сто лет назад. Просто мечта для такого закоренелого реакционера, как я. И конечно же, когда я вернулся в Лондон, я почувствовал себя изгоем.
— Изгоем? Почему? Потому что тебе не прислуживали? Но к этому тебе уже пора бы привыкнуть.
Лавиния не любила, когда Перси рассказывал ей о том, что он гостил у своих друзей, более богатых и знатных, чем она. Отсюда и эта не слишком вежливая отповедь.
— Мне прислуживали слуги других, Лавиния, в этом нет никакой разницы!.. А вот и наш Нино, еще более прекрасный, чем всегда!
Молодой человек, который только что вошел в комнату, бросил: «Привет, Перси!» — потом повернулся к Лавинии:
— Мать, тебе удалось найти scones[8]?
— Я обошла чуть ли не все кондитерские города; нет ничего даже отдаленно напоминающего scone.
— Жаль, scones было бы типично по-английски, и, думаю, Конни оценила бы это.
— Мы предложим ей тосты с апельсиновым джемом, тоже недурно.
— Да, еще одно: Мария согласилась надеть наколку и белый передник?
— Я чуть ли не в ногах у нее валялась, умоляла, и она согласилась, но, естественно, в виде особого одолжения. Боюсь, тебе придется сунуть ей деньги.
— Посмотрим. Как тебе мой галстук, Перси?
— Дорогой мой, он просто божествен! С Джермен-стрит?
— Нет. С Вандомской площади. По-моему, зеленый с бронзовым отливом очень идет к моему светло-коричневому костюму?
— Превосходное сочетание! Должен тебе сказать, Нино, ты всегда одеваешься с изысканным вкусом.
— Да, верно… Я полагаю, мать ввела тебя в курс дела?..
— Ну конечно! Сегодня великий день! Мисс Сарджент не выйдет отсюда без кольца на пальце!
Нино чуть нахмурил брови.
— Без кольца? Без какого кольца?
— Это образ, малыш. Я хочу сказать, что к концу вечера, надеюсь, вы уже будете обручены.
— A-а, ну ладно.
У Нино было рассеянно-скучающее выражение лица, какое часто встречается у людей очень красивых, но мало склонных к активной умственной деятельности. Из саксонской и латинской крови, что текла в его жилах, возобладала последняя, придав ему облик юного римского императора. Перси отметил, что за последний год Нино немного отяжелел. Литые и изящные формы прекрасной статуи начинают оплывать жирком. И в самом деле, сколько же ему лет? Перси быстро прикинул в уме. Так, Лавиния вышла замуж года через два или три после окончания войны. Выходит, ему должно быть лет двадцать семь — двадцать восемь. Предательский возраст, когда юноша становится зрелым мужчиной. Очарование молодости постепенно стушевывается, чтобы исчезнуть навсегда. Пора обуздывать аппетит, следить за фигурой. Нино, судя по всему, не очень-то утруждает себя этим. Слишком ленив, никакой самодисциплины. С первого же взгляда можно было разгадать его грубый материализм, откровенно сведенный лишь к его желаниям, который взял верх над духовным началом. В Оксфорде он блистал главным образом в спорте: прекрасно играл в регби, был отменным боксером, великолепным легкоатлетом. Оксфорд наделил его безупречными манерами, и по-английски он говорил, как истый патриций. Вряд ли он часто заглядывал в книгу. Но в конце концов, разве ему так уж необходимо быть интеллектуалом? В том обществе, где он вращался и где намеревается вращаться впредь, достаточно уметь безукоризненно держать себя за столом, играть в бридж, танцевать, ездить верхом и быть галантным и представительным. Этими добродетелями он обладал в полной мере. Он был превосходным образчиком слияния двух рас — английской и итальянской, — как те жеребцы-производители, что появились на свет в результате кропотливого скрещивания и соединили в себе столь различные природные качества каждого из родителей. «О, если бы я был таким в двадцать лет! — думал Перси. — Эта величественная осанка, эта красивая морда и мой живой ум: весь мир лежал бы у моих ног!» К несчастью, когда Перси было двадцать лет, все его остроумие, все его милые шалости не могли затмить слишком невзрачную фигуру, нос картошкой и уже тогда потрепанное личико старого ребенка. Годы сгладили эти немилости природы, и теперь Перси стал тем, чем сделала его жизнь, тем, к чему все предназначало его: «старым забавным господином», который приобрел даже налет своего рода элегантности, так что уже не слишком трудно было поверить, будто в молодости он сумел сыграть шекспировского Пака.
— Пожалуй, минут пять я еще посижу с вами, а потом пора отправляться за ней, — сказал Нино, взглянув на ручные часы.
— Кстати, где она остановилась?
Нино назвал какой-то пансион.
Лавиния и Перси обменялись взглядами.
— Пансион? — переспросила Лавиния на высоких нотах, как бы подчеркивая тем самым невероятность подобного факта или же свое крайнее удивление. — Что за странная прихоть — такой особе, как мисс Сарджент, останавливаться в пансионе!
— В то время как она могла бы позволить себе роскошные апартаменты в «Гритти», — добавил Перси.
— О, ты понимаешь, — немного смущенно пробормотал Нино, — Конни из тех девушек, что любят простоту. В Америке сейчас все такие: никакой роскоши.
— И все же — пансион… Как он называется, ты сказал?
Нино повторил.
— Никогда даже не слышала о нем, — удивилась Лавиния. — Где это?
— За Академией, на набережной Санто Спирито. Напротив Джудекки.
